Пламенное небо
Шрифт:
Что руководит поступками летчика в такой момент? «Безумство храбрых», чувство долга или понимание ответственности за выполнение боевой задачи? Об этом думаешь потом. А тогда мысль вертелась вокруг одного: во что бы то ни стало задержать врага, не допустить к группе, оградить ее от дальнейшего преследования.
Направляю свой «харрикейн» на разрисованный «мессер», а сам думаю: «Ну, теперь держись, Иван. Чья возьмет, тому и повезет…»
Снова разворачиваюсь, ловлю врага в прицел, бью из пушки. «Мессершмитт» вспыхивает. Дым валит из хвоста. Захожу на второго фашиста, но тут на меня наседают два хищника снизу.
«Держись, Иван!» — подбадриваю себя. Однако держаться в воздухе уже не на чем: подбитая машина теряет скорость, резко снижается. Выпрыгнуть с парашютом? Но внизу идет жаркий бой. Его размеры и глубину трудно определить. На созревшей хлебной ниве пляшут всплески яркого пламени. Если и сяду, то только в огонь.
Решаю приземляться, другого выхода нет. В первые минуты защита — самолет. Правда, ненадежная. В бушующем море огня и он может вспыхнуть и взорваться.
Отдаю ручку управления от себя, выпускаю шасси. Самолет бежит по горящей ржи, вихрит дым и пламя. Огромный смерч, движущийся со скоростью самолета, яростно рвется к небу. Останавливаю машину, выпрыгиваю из кабины. Медлить нельзя ни секунды. Бегу по серым колосьям, из них струятся тоненькие струйки дыма. Вспоминаю, как в детстве из ржаных стеблей мы плели брыли — крепкие с широкими полями головные уборы.
Наконец выбираюсь из этого ада, падаю в борозду. Надо мной проносятся два «мессершмитта», дают длинные очереди из пушек. Мой «харрикейн» окутывается дымом. Я ищу глазами хотя бы малую щелку для выхода, выползаю на пригорок, с него ветер уже сдул пламя. Неподалеку вижу дом, сараи. Прикрыв ладонью глаза, пригибаясь, бегу туда.
Вот и край поля. Неглубокий ров зарос травой. Ложусь в него, осматриваю руки, ощупываю голову. В висках гудит, ноет раненое предплечье. Достаю бинт, кое-как перевязываюсь.
Здесь тихо, ветер гонит дым от пожара в другую сторону. В зеленой траве мирно жужжат пчелы, шмели, над цветами порхают бабочки. Даже не верится, что рядом смерть, кровь. Лечь бы ничком в траву, забыться хоть на час… Но расслабляться нельзя. Время не ждет. И в любую минуту здесь могут быть гитлеровцы.
Приглядываюсь к селу. Со стороны оно выглядит так, будто в нем нет ни одной живой души. Вытаскиваю из голенища карту, определяюсь на местности. Кажется, Большая Верейка. Кто же в ней — наши или противник?
Перезаряжаю пистолет «ТТ». Направляюсь к крайней хате, две пожилые женщины открывают мне дверь.
— Большая Верейка? — спрашиваю.
— Так, так, — торопливо отвечают они. Наверное, у меня страшный вид, потому что женщины в испуге отпрянули назад.
— Немцы есть?
— Кто его знает. Вроде, ушли.
— А наши где?
Колхозницы вышли за ворота, указали на восток.
— Беги, сынок, этой дорогой…
Я не бежал, даже не шел. Еле двигался. Очень болела голова, что-то в ней дергалось и стучало. Переживал за своих: добрались ли они до аэродрома, все ли сведения о передислокации войск противника переданы
Прошел километра три. Вокруг — ни души. Так бывает обычно на нейтральной полосе или в промежутках между эшелонами, когда передовые части продвинулись вперед, а те, что За ними, еще не подоспели.
Оказалось другое: передний край стойко удерживали наши части, и я шел в тылы, которые в обороне, как известно, размещаются на расстоянии от передовой. Об этом узнал от капитана, сидевшего в кабине грузовика.
— Садись, летун, подвезу, — кивнул водитель, притормозив рядом со мной.
С борта кузова протянулось несколько рук. Разместившиеся в нем солдаты вскочили, помогли мне.
— Так это твой там небо коптит? — спрашивает один из красноармейцев.
— Откуда видели?
— С передовой.
Пожилой сержант, сидящий рядом со мной, сочувственно заступается:
— Это ты брось, парень. Неравный бой: один против шести.
— Да я что… — оправдывается красноармеец, задавший вопрос.
— Молодец, хорошо ты его хряпнул, — хвалит сосед. — Прямо с ходу.
— А что же товарищи не помогли? — вступает в разговор новый голос. Кто говорит, я не вижу. А повернуться назад нет сил. Голова будто разрывается на части, осколки дают о себе знать.
— Приказ был таким: в бой не вступать, — ответил я и устало прикрыл глаза.
— А бывает так, что в воздухе наших больше? — задает вопрос пожилой сержант.
— Случается, — отвечаю. — Правда, очень редко.
— Воюют не числом, а умением, — оптимистически комментирует мой собеседник.
Полуторку бросает из стороны в сторону на ухабах и выбоинах. Осколки за ухом немилосердно режут живое тело. Наконец, автомашина сворачивает в овраг и останавливается.
— Летчика в столовую, затем на перевязку, — приказывает артиллерийский капитан, оказавшийся начальником штаба артдивизиона.
Солдатский повар угощал щедро, не придерживаясь нормы. Уже когда меня усадили в автомобиль, чтобы отправить на перевязку, к машине подбежал все тот же повар и сунул в мою сумку большой кусок вареного мяса.
— Бери, кто знает, придется ли обедать, — не слушая моих возражений, сказал он.
Только к вечеру я наконец добрался в штаб воздушной армии, и меня пригласили к командующему.
Генерал расспросил о разведке, о бое, осторожно похлопал по плечу и. распорядился до наступления вечера доставить меня в полк. Было уже темно, когда У-2 сел на аэродроме.
Взволнованный, ко мне подбежал Михаил Погорелов.
— Ванюша, жив?! — Оценив мой неважный вид, подбадривающе зачастил: — Ничего, Ваня, мы еще им дадим. Придет время, будут и у нас самолеты получше их «мессеров»…
— Это ты верно сказал, — вздохнул я. — Немцу на форсажах нас догнать — раз плюнуть. А попробуй ты его. Дудки…
Мы разговаривали недолго, так как меня клонило ко сну.
Утром поднялись по команде майора Морозова. Иду к нашему дубу, а на душе неспокойно. Наверное, так чувствует себя каждый летчик, возвратившийся домой без машины. Каким бы ты образом ни потерял ее, в неравном бою или просто в полете, нарушив правила эксплуатации, все равно чувствуешь свою вину. Однако настроение изменилось, едва я увидел обрадованные лица друзей.