Пламенный лед

Борискова Ольга

– Я не знаю, кто я для тебя, Макс. Не знаю, что будет завтра. Сейчас тебе удобно со мной, а если…

Самойлов дышал медленно и размеренно. Вернее, он очень старался дышать именно так. Вдох - выдох… медленный вдох – неспешный выдох… Опасался, что все-таки придушит эту дуру. Она что-то говорила, шуршала, скребла по психике своим мягким голосом, а он смотрел на нее и не мог взять в толк, серьезно она все это или идиота из него делает. Бред какой-то. Не знает она… Да он порвать за нее готов. Даже представить страшно, что бы он сделал, если бы Лизу кто-то посмел обидеть. Она падала, а он после, вечером, целовал ее синяки, смотрел в эти небесного цвета

глаза и самого себя терял. Приручила, как бобика какого. Не знает она… Цветы ей таскал, порой не ища для этого даже повода. Белые, красные, розовые розы. И чайные. Чайные – чаще всего, потому что наконец понял, что чайные розы ассоциируются у него с чем-то теплым, близким, родным. Мог утром, пока она спит, сгонять в цветочный магазин только ради того, чтобы увидеть нежный румянец на ее щеках. А она не знает. Она, чтоб ее, не знает!

– Лиз, ты совсем дура? – Он не выдержал. Психанул.

Меркулова тут же подобралась, полоснула его взглядом, словно собрала последние капли ярости. В глазах стояли злые слезы.

– Перестань называть меня дурой!

– А как мне тебя называть?! – Подлетев к постели, он ухватил ее за плечи, рывком поднял на ноги и тряхнул, как куклу. Видел, как раскрылись ее глаза, как волосы упали на лицо, и продолжал сжимать тоненькое тело. – Как?! Дура самая настоящая! Не знаешь ты… Я люблю тебя как ненормальный, а ты не знаешь! Да случись с тобой что…

Макс замолчал. Похоже, он ее напугал, потому что по щекам Лизы снова покатились слезы. Чертыхнувшись, он привлек ее к себе, поглаживая по спине. Неконтролируемая злость на эту бестолочь смешалась с необъятной нежностью. Ему хотелось орать на нее, трясти так, чтобы наконец пришла в себя, но не выходило. Плечи под пальцами подрагивали, и от этого становилось больно дышать. Хватит на сегодня разборок. Он чувствовал, что в Лизе не осталось сил, эмоционально она была вымотана, да и у него самого ум за разум заходил. Он ласково погладил ее по голове и прижался губами к шраму, скрытому льняными волосами. Вздохнул.

– Ты никогда… - она сделала рваный глоток воздуха, - никогда не говорил, что любишь меня. Макс… почему ты никогда не говорил?..

Он был озадачен. Машинально перебирал волосы Лизы, зная, что это успокаивает ее, и пытался сообразить, неужели и правда не говорил? Цветы дарил… Целовал ее, забывая про все на свете, каждую родинку на теле, пальчики ног, живот, коленки, растворялся в ней. Увяз в ней по уши, уже и не понимая, как раньше мог обходиться без нее. Вот есть воздух, вода, пища. Без воздуха он задохнется, без воды сдохнет от жажды, без пищи – от голода. А есть Лизка. Без Лизки он просто сдохнет. Не почему-то, а просто, потому что она пробралась в него, в легкие, под кожу, стала его плотью и кровью.

– Как это не говорил? – Поцелуй во вздувшуюся венку на виске.

Надо было уложить ее в постель. Он знал, что зачастую, когда эта венка надувается, у Лизы болит голова. И сейчас наверняка болит. У нее все еще случались приступы головной боли, хотя и не столь частые, как два года назад, сразу после травмы.

– Не говорил, - она помотала головой. – Я думала, что ты… что тебе…

Самойлов закрыл глаза. Нет, это не она дура, это он скотина. Какой скотиной был, такой и остался. Не хочет, а все равно делает ей больно. Неужели и правда ни разу не говорил? Он пытался вспомнить, но никак не мог. А она… неужели так и не поняла? Глупышка… Все, что есть в нем живого, настоящего, теплого – она.

– Я люблю тебя, Лиз. Очень сильно люблю. Прекращай

плакать, вредно тебе. – Но вместо того, чтобы успокоиться, она задрожала еще сильнее. Стиснула зубы, вцепилась в рубашку Макса, сжимая ткань в кулаках, уткнулась носом ему в грудь и сдавленно рыдала. – Ну все-все… - Макс гладил ее по плечам. – Тихо, Лиз. Все. Все хорошо.

Вскоре она совсем выбилась из сил, и ему удалось уложить ее в постель. Она порывалась сходить в душ, но Макс позволил ей только умыться, ополоснуть лицо прохладной водой. Лиза, вроде бы, пришла в себя, и все-таки он не был уверен, что, закрывшись в ванной, она снова не разревется. Мало ли, что там у нее в голове…

Он налил в высокий стакан прохладной минералки и добавил немного яблочного сока. Протянул Лизе. Кончик носа у нее покраснел, веки припухли, волосы намокли, когда она умывалась, и теперь липли к коже. Макс присел на край кровати рядом с ней и смотрел за тем, как она пьет. Медаль так и валялась в ногах, словно ненужная безделушка. Он взял ее, положил на ладонь, вгляделся и убрал в футляр. Отдал Лизе.

– Надеюсь, что это того стоило.

– Я не знала, как сказать тебе, - сжимая в руках стакан, негромко отозвалась она. – Хотела, чтобы ты спокойно катался. Я столько всего за эти дни передумала…

– И когда ты собиралась мне сказать?

– В Москве. – Пить уже не хотелось, но Лизе нужно было куда-то деть руки, и она продолжала сжимать стекло. В воздухе витал сладковатый запах яблок, она чувствовала его острее, чем обычно. – Я боялась, Макс. Эта Олимпиада… Я боялась, что больше уже ничего не будет, что все у нас закончится. А мне хотелось помнить только хорошее.

– Хорошее тебе хотелось помнить… - Он покачал головой, забрал у нее стакан и допил минералку.

Лиза старалась на него не смотреть, теребила уголок одеяла и покусывала нижнюю губу. Выглядела она потерянной, и Макс мысленно махнул рукой. Что толку отчитывать ее, словно неразумного ребенка? Сам виноват. Надо было сразу, как только решил. А он тоже с этой Олимпиадой…

– Ну что опять, Лиз?
– поймав ее грустный взгляд, спросил он.

– Как-то… Мы столько всего не сделали. Эти два года… Я никогда не каталась с таким удовольствием. Не думала, что будет так тяжело уходить. Особенно сейчас. Как подумаю, что все…

– Нас никто не заставляет уходить.
– На лице Лизы отразилось недоумение. Макс погладил ее ноги, накрытые одеялом, а потом взял за руку.
– Пропустим сезон, а там видно будет.

– Ты думаешь… - Она так и замолчала на полуслове, ища подтверждение своим мыслям.

Их пальцы сплелись, спокойный взгляд Макса внушал уверенность, а у Лизы снова ком встал в горле. Слишком много эмоций. Если она сможет восстановить форму после родов… Макс, похоже, в этом не сомневался. Она встала на колени и обняла его за шею. Она, наверное, действительно не была готова оставить позади огромный кусок своей жизни, распрощаться со спортом. Не сейчас. Каждый раз, выходя на лед с ним, она летала. Неведомое ранее чувство эйфории захлестывало, окутывало, проникало в легкие вместе с воздухом. Она прежде не знала, что лед может дарить ощущение полнейшей свободы, что она способна испытывать столь острое наслаждение от проката. Нет, она не жалела, что в ее теле зародилась новая жизнь. При мысли о том, что она носит под сердцем ребенка, на глаза наворачивались слезы. За этого малыша она готова была кому угодно перегрызть горло, она бы не позволила забрать его. И все же расстаться с фигурным катанием, со льдом…