Пламенный вихрь

Джойс Бренда

— Что, парень, так и остался бунтовщиком? Этот вопрос не требовал ответа, и Бретт молча стоял перед ним, ненавидя себя за смущение.

— Почему ты приехал? — внезапно спросил дон Фелипе.

— Эммануэль меня уговорил.

— А! — Черные глаза смотрели оценивающе. — Наверное, ты, как и остальные, ждешь моей смерти. Я еще не готов, парень.

— Какая мне разница, живы вы или умерли, старик? Дон Фелипе усмехнулся:

— По крайней мере, ты честен, Бретт, надо отдать тебе должное, — ты честный. Не могу сказать того же об остальных интриганах, окружающих меня, за редким исключением. Ты уже видел свою сестру

Габриелу?

Внезапная смена темы застала Бретта врасплох.

— Нет.

— Если думаешь, что я собираюсь оставить все это, — он повел худой рукой, — тебе, ты ошибаешься.

Теперь наступил черед Бретта расхохотаться.

— Вот и отлично. Мне не надо ничего, ни единого чертова акра!

Они яростно уставились друг на друга.

— Почему, черт возьми? — выкрикнул дон Фелипе. — Ведь ты мой сын.

— Теперь я стал вашим сыном? Десять лет назад я был вам не сыном, а просто вашим ублюдком.

— Ты был — и остаешься — как моим сыном, так и моим ублюдком, — отрезал дон Фелипе. — Даже сам Господь не может этого изменить.

— Верно, не может.

— Эммануэль говорит, что ты теперь богатый и преуспевающий бизнесмен.

— Верно.

— И недавно женился.

— Да.

— Тебе следовало жениться на калифорнио.

— Никогда, — ответил Бретт, которому сама эта мысль казалась чудовищной. — Мне жаль, что у вас нет наследников, отец, но ведь остается Диего.

— Ни за что, — фыркнул дон Фелипе. — Этот мой племянник ни на что не годится. Он занят только азартными играми и девчонками. Разве он сумел спасти гасиенду Эммануэля? Разве он боролся с захватчиками-американцами за то, что по праву принадлежало ему? Если я оставлю ему все это, через несколько лет ничего не останется, все будет разрушено, погублено. — Дон Фелипе побагровел от ярости и тяжело дышал, но Бретт лишь крепче сжимал кулаки, ожидая, пока тот отдышится. Дон Фелипе откашлялся: — Эти две гадюки и слабовольный распутник ждали твоего приезда, словно христиане, ожидающие, что их отдадут на растерзание львам. — Он рассмеялся, довольный сравнением. — Они хотят все захапать и страшно боятся, что мы помиримся и я все оставлю тебе.

— Если вы это сделаете, я все продам, — честно предупредил Бретт.

— Как будто я собираюсь что-нибудь тебе оставлять, — проскрипел дон Фелипе, не отрывая своих черных глаз от глаз Бретта.

Как Бретт ненавидел его!

— Я вам уже сказал, старик, — негромко произнес он, — что ничего не хочу и никогда не хотел.

Они снова обменялись яростными взглядами.

— Ты отлично дал это понять, когда ушел отсюда десять лет назад.

— Вы даже не пытались удержать меня. — Это была патовая ситуация, и оба это понимали. Бретт и сам не знал, чего он ожидал — сожаления, просьбы о прощении?

— Пускай поволнуются, жадные ублюдки, — наконец сказал дон Фелипе. — Надо защитить Габриелу, а это я не могу доверить Елене и Софии.

— О чем вы говорите? — спросил Бретт.

— Габриела помолвлена. Я собираюсь еще пожить до тех пор, пока она через три года выйдет замуж за отличного калифорнио, Сальвадора Талавераса. Они унаследуют все.

— Меня устраивает, — мрачно произнес Бретт, но у него непрошенно мелькнула злая мысль: «Он предпочел мою младшую сестру, женщину, своему собственному сыну».

— Возвращайся в город, парень. Пусть думают, что ты все унаследуешь. Когда придет

время прочесть мое завещание, они изрядно удивятся. — При этой мысли он захихикал.

— София — вдова. Где ее ранчо?

— Далеко на юге, около Лос-Анджелеса. Со времени аннексии Соединенными Штатами они потеряли из-за поселенцев три четверти своих земель, а в тяжбе за право владения могли потерять все остальное. Когда-то это было отличное место. Сейчас оно совсем заброшено и пришло в упадок. — Дон Фелипе гневно посмотрел на него: — Эти проклятые американцы все у нас отобрали, Бретт. Наши земли, наш образ жизни. Калифорнио обречены на вымирание. — Он закашлялся.

Кашель не прекращался, и Бретт невольно забеспокоился и похлопал его по спине, удивляясь тому, какое сильное тело у его отца, вовсе не такое хрупкое, как казалось. Бретт подал ему стакан воды. Старик выпил ее, и приступ прошел.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Бретт.

— А тебе не все равно? — огрызнулся дон Фелипе.

— Если я еду по дороге, — сказал Бретт, — и вижу умирающего от голода покалеченного пса, то мне не настолько все равно, чтобы я не попытался избавить его от мучений.

— Я не изголодался, не покалечен, и я не чертова дворняга, — выкрикнул дон Фелипе. — Я — твоя плоть и кровь.

— Всего-навсего. И я не сам это выбрал! Почему, старик? Почему вы хотели, чтобы я приехал?

— Я вовсе не хотел, ты, неблагодарный ублюдок! — завопил дон Фелипе. — Думаешь, мне не плевать на тебя? Уезжай обратно в город, там твое место.

— С радостью, — сквозь зубы прорычал Бретт. — В вас нет ни капли сострадания, верно? Ни единой проклятой капли?

— Из-за чего весь этот шум? — озабоченно спросил вбежавший Эммануэль.

— Спросите у него, — с трудом выговорил Бретт, выходя.

— Фелипе, с тобой все в порядке?

— Он — Монтерро до мозга костей, — удовлетворенно сказал дон Фелипе, когда Бретт отошел достаточно далеко, чтобы этого не слышать. — И до мозга костей мой сын.

— Почему ты не сказал ему, что гордишься им? — мягко спросил Эммануэль.

— Ба! — обронил Фелипе. — Похвалы нужны женщинам и собакам, а не мужчинам.

Бретт с грохотом захлопнул дверь в отведенные им комнаты. Он был все себя от негодования. Боже, как он ненавидел этого старого мерзавца! Но чего он еще ожидал? Доброго слова? Если старый деспот никогда не проявлял к нему никаких нежных чувств, когда он был ребенком, откуда ждать их сейчас? Неужели он действительно ждал этого, хотел этого, ради этого проделал такой путь?

— Бретт?

Он резко повернулся, не ожидая увидеть Сторм, и его злость тут же прошла.

— Что ты здесь делаешь?

— Я ждала тебя. — Ее синие глаза переполняли нежность и сострадание, словно она знала, какая буря бушует в его душе.

— Иди сюда, — ворчливо сказал он. Его охватило неодолимое желание прижаться к ней, забыть обо всем на свете.

Удивительно, но она послушалась, и он схватил ее, отнес на кровать и сам улегся рядом, обхватил ее лицо ладонями и прижался к ней в поцелуе. И, конечно же, как только ее губы нежно приоткрылись под его губами, а ее язык принялся робко дразнить его, он совсем забыл разговор с отцом и мог думать только об одном. Его руки непроизвольно принялись поглаживать ее великолепное тело, добрались до грудей и пылко сжали их.