Пламя Магдебурга
Шрифт:
Часы на ратуше прозвонили пять раз – пять ударов медных нюрнбергских молоточков по медным же наковальням, спрятанным в глубине замысловатого механизма. Работа в мастерских скоро должна завершиться.
Закончив с инструментами и переставив к стене ящик для заготовок, Маркус подошел к окну и выглянул на улицу. В доме напротив жена плотника Хоссера сгребала в кучу опавшие листья. Увидев юношу, она приветливо – и, может быть, даже с некоторым кокетством – кивнула ему и поправила выбившуюся из-под чепца прядь тускло-рыжих волос.
Маркус ответил ей еле заметным кивком. На душе у него было радостно. Отец отчитал его – пусть. Главным
Грета, милая Грета… Он вспомнил, как однажды встретил ее неподалеку от Малой площади. Это было минувшей весной, после праздника Пасхи. Она шла из дому с плетеной корзинкой в руке, и в ее каштановых волосах просвечивало весеннее солнце. Вначале он хотел догнать ее и заговорить – неважно о чем, просто заговорить, чтобы услышать ее голос и увидеть улыбку. Но потом решил, что лучше просто стоять на месте и смотреть, как она идет и как простое серое платье колышется в такт ее шагам.
Все будет так, невозможно, чтобы было иначе. Они женятся, они будут жить под одной крышей и будут счастливы. Господь благословит их брак. Грета – необыкновенная девушка. И пусть отец говорит о ней, точно о породистой лошади, – чему удивляться, он никогда не говорит о женщинах хорошо. Как только Грета войдет в их дом, он переменится…
От всех этих мыслей бледное лицо юноши слегка порозовело. Чтобы немного успокоиться, он прикоснулся лбом к холодному оконному стеклу.
Солнце закатилось за горизонт, оставив на засыпающем небе лишь нежно-розовый всплеск. Сумеречные тени растеклись по земле, в домах зажигали свечи. Жена плотника уже давно ушла в дом, притворив за собой дверь. Ганс Лангеман, слегка пошатываясь – он, по обыкновению, был пьян, – прошел по улице с каким-то мешком на спине. В одном из соседних дворов лениво залаял пес.
Из кухни послышалось звяканье кастрюль – Тильда готовила ужин. День закончился. Устав цеха запрещал работу после захода солнца. Еще немного постояв у окна, Маркус повернулся и вышел из мастерской прочь.
Глава 5
Собрание городской общины началось в субботу, в День святого Луки. Ратушный колокол ударил три раза – настойчиво, звонко, – и люди потянулись по узеньким улицам, приветствуя друг друга, переговариваясь с соседями, кивая знакомым, покрикивая на путающихся под ногами детей.
День выдался холодный и светлый. Ветер нехотя шевелил кроны деревьев, желтые листья незаметно соскальзывали с ветвей вниз. В голубом небе не было видно ни облачка.
Площадь перед ратушей быстро заполнялась людьми.
Приковыляла, опираясь на руку дочери, старая Марта Герлах – сгорбленная, со спутанными
С каждой минутой людей прибывало. В дальнем конце площади показались цеховой мастер Карл Траубе и трактирщик Герхард Майнау. Пришел в окружении всего своего многочисленного семейства Курт Грёневальд, первый городской богач, которому принадлежала едва ли не четверть всех кленхеймских земельных угодий. Шли мастеровые и подмастерья, мужчины и женщины, дочери и сыновья. Шумная, разноголосая толпа росла перед закрытыми дверями ратуши.
Конрад Чеснок и Петер Штальбе поглядывали на стоявших поблизости девушек. Отто Райнер зевал. Анна Грасс ругалась с мельником Шёффлем, размахивая руками у него перед носом. Тереза Лангеман испуганно выглядывала из-за спины мужа. Двое сыновей Эльзы Келлер забрались на высокий каштан, росший прямо посередине площади, и свешивались с его ветвей, словно обезьяны.
Кто-то жаловался на жизнь, кто-то хохотал над непристойной шуткой соседа, кто-то не торопясь отхлебывал пиво из кожаной фляги. Много было разговоров про войну, про Магдебург и про шведского короля, но больше всего толковали про то, что магистрат распорядился не выплачивать денег общинным служащим.
– Как же теперь быть, господин пастор? – спрашивала Мария Штальбе стоявшего рядом с ней отца Виммара. – Моему Петеру причитается в год пять талеров серебром за его работу. А теперь, выходит, не получим мы ничего?
Священник улыбнулся в ответ:
– Все не так плохо, госпожа Штальбе. Господин бургомистр заверил меня, что все денежные выплаты будут заменены выдачей зерна из городских запасов.
– Первый раз слышу, – недоверчиво буркнул подошедший к ним Август Ленц, цеховой мастер. – Когда ж говорили про это?
– Говорили, можете не сомневаться. Да и сегодня, думаю, непременно объявят.
– Как бы нам не пришлось голодать этой зимой, – озабоченно сказал портной Мартин Лимбах, которого в прошлом году избрали общинным судьей. – Провизии на зиму запасли вполовину меньше, чем год назад. Ох и большую свинью подложили нам скупщики! Господин Хойзингер сказал мне, что…
– Ты его больше слушай, – поморщился Ленц. – Вечно все преувеличивает. Хлеб посеян, запасов на зиму хватит, а уж весной все как-нибудь да устроится.
– Двери уже отворяют, – заметил пастор.
И действительно, двери ратуши распахнулись, и вышедший на крыльцо Гюнтер Цинх – он исполнял при Кленхеймском магистрате обязанности секретаря – пригласил всех явившихся на собрание заходить внутрь.
Зал, где проходили собрания общины города Кленхейма, был разделен на две половины. Стулья с высокими прямыми спинками и стол – для членов городского совета и общинных судей; длинные, выставленные друг за другом скамьи – для всех остальных. В углу – черный шкаф, набитый книгами и документами, сшитыми в кожаный переплет. Над столом – резной деревянный герб Кленхейма: Магдебургская Дева и три золотые пчелы.