Пламя Магдебурга
Шрифт:
Знаете, Карл… Когда я увидел ее, такую, я ничего не почувствовал, не смог даже заплакать. Во мне все словно пересохло. Я только присел рядом с ней, одернул платье. Волосы у нее были покрыты пылью. Я перевернул ее на спину, оттер лицо платком. Ее голова лежала на моих руках.
Что было потом? Не помню точно. Кажется, я пошел на второй этаж. Комнаты были перевернуты вверх дном. Обрывки одежды, раскрошенные глиняные черепки, испачканные стены, резной шкаф с расколотой дверцей…
Я спустился вниз. Поправил затоптанный уголок ковра. Прикрыл дверь. А затем опустился на пол рядом с Августиной и заснул. Мне
Фон Майер провел по лицу рукой и замолчал, бессмысленно уставившись в потолок. Его набрякшие красные веки едва заметно дрожали.
Некоторое время Хоффман ждал, пока советник заговорит снова, а затем решился задать вопрос:
– Вы говорили, Готлиб, что оставили жену под охраной слуги. Что же случилось с ним? Его звали Томас, верно?
– Томас? – непонимающе переспросил советник. – Ах да… Он тоже был там, в комнате, неподалеку. Не знаю, от чего именно он умер. Пуля, клинок, веревка – какая разница? Мой рассказ подходит к концу, Карл. Не знаю точно, сколько времени я провел в комнате, на полу. Должно быть, довольно долго, день или два. Я засыпал, просыпался и вновь засыпал, не чувствуя ни холода, ни жажды, ни желания пошевелиться. Когда проснулся в очередной раз, то увидел, что вокруг меня стоят люди в кирасах и сапогах. Едва ворочая языком, я спросил их, что им здесь нужно.
– Гляди-ка, – удивился один из них, – а он, оказывается, живой! Надо же!
– Какая разница? – произнес второй. – Делай, что приказали.
Они подхватили мертвого Томаса и вынесли его прочь. Затем вернулись за Августиной, взяли ее за руки и ноги и тоже понесли к выходу.
– Что вы делаете? – крикнул я им, хотя мой голос, должно быть, звучал в этот момент не громче мышиного писка.
– Приказ фельдмаршала, – не оборачиваясь, буркнул один из солдат. – Всех мертвецов велено выбрасывать в реку, пока они не сгнили совсем.
Я крикнул им что-то еще, но они больше не слушали меня и вышли за дверь. Несколько секунд спустя я услышал скрип отъезжающей повозки.
Что было потом? Мне потребовалось не меньше четверти часа, чтобы подняться с пола; руки и ноги больше не слушались меня. В конце концов я сумел одержать над своим телом победу и, пошатываясь, вышел из дома. Разумеется, солдат, которые унесли Августину, на улице уже не было. Впрочем, я и не надеялся, что увижу их здесь. Мой план заключался в другом: постараться добраться до берега Эльбы и успеть отобрать у них тело жены, прежде чем они бросят его в воду. Вы спросите, для чего мне это было нужно? Кто знает… Тогда мне это казалось чем-то само собой разумеющимся.
Не помню, как я оказался у реки. Ходил по пристани, шаря взглядом по сторонам, вглядываясь в лица мертвых людей, лежащих повсюду. Не знаю, откуда только взялись силы на это – ведь я уже несколько дней ничего не ел… Солдаты при помощи длинных шестов сваливали в воду тела. Завидев меня, они стали смеяться и указывать на меня пальцами. Видно, мой внешний облик казался им очень забавным. Но мне уже не было дела до них. Поняв, что Августину мне уже не найти, я просто подошел к краю пристани и шагнул вперед…
Глава 11
Община собралась на третий день после похорон Якоба Эрлиха. Был полдень, солнце стояло высоко, и дома почти не отбрасывали
По приказу бургомистра в зале ратуши были открыты все окна. Сделано это было с двойным умыслом: чтобы избежать духоты и дать возможность тем, кто остался на улице, слышать и видеть все, что происходит внутри.
Один за другим люди заходили в зал, занимали положенные места. Курт Грёневальд – высокий, седой, едва ли не на голову выше всех остальных; рядом с ним – хитрый Карл Траубе, избранный накануне новым старшиной цеха. Справа от него – Маркус Эрлих, одетый в черное. Да, теперь он получил право находиться здесь… Кто еще? Отец Виммар, цеховые мастера, где-то в середине – плоское, ничего не выражающее лицо мельника Шёффля.
– В Кленхейме случилось несчастье, – без предисловий начал бургомистр. – Все вы знаете об этом. Якоба Эрлиха убили по дороге на Вольтерсдорф, убили без всякой причины. Он умер, спасая тех, кто находился с ним рядом. Думаю, что сейчас нашему городу угрожает большая опасность. Кайзерские наемники всюду: на дорогах, в деревнях, везде. Они – хозяева этих мест и будут брать свою дань с каждого здешнего поселения. Смерть Якоба может быть не последней.
– Но что мы можем поделать с этим? – слегка наклонив набок голову, спросил Карл Траубе. – У нас нет крепостных стен и не так много оружия. Если здесь, в Кленхейме, появится хотя бы полурота солдат…
– Взрослых мужчин в Кленхейме пока хватает, – перебил его Хагендорф. – Арбалет или пика найдется для каждого. Кто посмеет скалить зубы на нас? Не станет же Тилли – или кто там еще командует у этих католиков? – посылать сюда армию!
Послышались одобрительные смешки.
– Полурота солдат, – раздраженно повторил Траубе. – Полурота, и не нужно никакой армии; вспомните хоть того интенданта и его людей. Если мы будем сопротивляться, католики пустят город на дым.
– Город может принять на постой имперский гарнизон, – раздался низкий, спокойный голос Грёневальда. – Мне рассказывали, что в Цербсте старосты деревень платят офицерам за покровительство. Принимают к себе на постой дюжину или две солдат – столько, сколько смогут прокормить, – и платят их старшему по десять талеров в месяц.
– И что взамен? – поинтересовался бургомистр.
– Солдаты защищают их от остальных. От собственных интендантов, от мародеров, бродяг – от любого, кто вздумает на них напасть. Цена велика, но…
Ганс Лангеман подпрыгнул со своего места:
– Платить им за то, чтобы они жрали наш хлеб? Вспомните, что эти скоты сделали с нами! И мы еще будем кормить их, разрешим спать в наших домах?! Да как же…
– Ты бы заткнулся, Ганс, – презрительно бросил Шёффль. – В твоем-то сарае они точно не станут спать.
Бургомистр поднял вверх руку, призывая всех к спокойствию. Лангеман плюхнулся обратно на скамью.
– И чем мы будем кормить их, как думаешь? – насмешливо проскрипел со своего места казначей, обращаясь к Грёневальду. – Еды у нас в обрез, покупать ее не на что. И негде. Неужто отдадим солдатам последнее?