Пламя Магдебурга
Шрифт:
– Ты ведешь себя неподобающе. – Голос испанца был спокойным и безразличным, словно опущенный к земле хлыст. – Не хочешь говорить – я сумею развязать тебе язык. Поверь, я неплохо в этом смыслю.
– Вы хотите, чтобы я выдал своих товарищей? – сдавленно произнес Маркус. Лезвие мешало ему говорить. – Вы бы поступили так на моем месте?
Испанец посуровел:
– Как поступил бы я – не имеет значения. Я хочу знать, кто это сделал.
И, словно не желая больше тратить времени на болтовню, он повернулся к нему спиной. В то же мгновение руки Эрлиху заломили назад, и кто-то стал скручивать веревку вокруг его запястий.
– Глупо упрямиться, Маркус, – по-прежнему
Маркус почувствовал, как веревка, которой были стянуты его запястья, натягивается и поднимается вверх. Выше, еще выше, и вот уже руки начинают медленно проворачиваться в суставах, и ступни оторвались от пола, и тело изогнулось, и только кончики пальцев на ногах служат ему опорой.
– Знаешь, – продолжал Кессадо, – когда мы нашли тела – раздетые, с раздавленными головами, в крови и земле, – я сразу понял, что произошло. В нынешние времена такие вещи часто случаются. Какие-нибудь пастухи или жестянщики устраивают на дорогах засады и нападают на тех, кто покажется им достаточно слабым. Ничтожные существа, могильные черви… Пару раз они попадали нам в руки, и мы с ними не церемонились. Мы разыскивали их дома и поджигали вместе со всеми, кто находился внутри, и крики заглушали треск горящего дерева. Тем, кому удавалось выбраться из огня, мы распарывали животы и оставляли умирать на земле, под открытым небом, без молитвы и покаяния. Но потом… потом я понял, что это неправильно. Разумеется, наша месть была справедливой. Но вместе с тем она была поспешной, поспешной и непродуманной. Дело ведь не в том, что они убили нескольких солдат. Нет! Сильнее всего меня задевало то, что эти немытые пахари решили, будто они нам ровня. Они решили, что могут безнаказанно убивать нас из-за кустов, охотиться на нас, будто на лисиц. Понимаешь?! Они решили, что им это позволено! И тогда я понял, что нужно делать. Не нужно сжигать их заживо или вытягивать из них внутренности. Достаточно показать, что они ничего не стоят, что в открытом бою им никогда не удастся взять над нами верх, будь их хоть вчетверо больше. Поэтому – поединок. Мне, дворянину, потомку рыцарей, очистивших Испанию от мусульман, не зазорно скрестить шпагу с таким, как ты, Маркус. Этим я не роняю своей чести. Напротив, я защищаю ее. Когда в открытом бою, один на один, я проткну дюжину таких, как ты, я лишний раз докажу, что одна капля моей крови стоит гораздо больше, чем целое ведро твоей.
Веревку дернуло вверх, и плечи Маркуса захрустели, отозвавшись обжигающей болью.
Кессадо подошел ближе. Край его плаща слегка раскачивался над полом.
– Имена, друг мой. Это цена, которую следует заплатить за жизнь остальных.
Эрлих почти ничего не видел. Боль, тяжелая и вязкая, будто смола, медленно вливалась в его тело. Она забивала горло и застилала глаза, проворачивалась в костях полосами раскаленного железа. Ему казалось, что язык у него распух, словно кусок мяса во время варки. Он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог задержать в мозгу ни одну мысль больше чем на несколько мгновений.
Адская боль… Ее можно вытерпеть… Он хочет имена… Имена… Наверняка это Петер… Раздавленные головы… Глупое мудачье… Из-за них может погибнуть город… Боль… Грета… Отец… Испанец не пощадит никого… Жизнь целого города против их жизней… Руки выломаны,
Веревка медленно ползла вверх.
– Дайте… поговорить с ними… – прохрипел он. – Я должен поговорить…
Кессадо разглядывал его, склонив голову набок.
– Исключено, ты должен оставаться здесь.
Вверх.
– Я вернусь… Мое слово… Верьте…
– Назови всех, кто был там. Назови, и Хавьер ослабит веревку.
Вверх.
Маркус вяло пошевелился, пытаясь хоть немного ослабить боль. Губы у него побелели.
– Я не могу… Не могу их предать…
– Назови, – повторил Кессадо. – Я спрашиваю последний раз.
Эрлих закрыл глаза и ничего не ответил.
Кессадо повернулся к стоящим у двери людям:
– Jaime, Guillermo – hagan, como nos hemos puesto de acuerdo [50] .
50
Хайме, Гильермо, делайте, как было условлено (исп.).
Темные фигуры зашевелились, послышался лязг оружия.
Маркус стиснул зубы. Перед его глазами вдруг возникла картина – жирный, клубящийся дым над крышами Магдебурга и мертвые тела, плывущие вниз по реке.
Выхода нет…
– Остановитесь, – еле слышно проговорил он. – Я скажу… Петер Штальбе… Отто Райнер… Каспар Шлейс… Якоб Крёнер… Клаус Майнау… Они делали все по моему приказу… Если хотите убить, убейте сначала меня…
– Их было пятеро? – спросил Кессадо.
Сил Маркусу хватило лишь на то, чтобы слабо кивнуть. Любое движение было мучительным. Пусть ослабят веревку…
Вверх.
– Ты лжешь, – сказал Кессадо. – Я не верю, что пятеро свиней могли убить трех моих солдат, пусть даже и из засады.
– Клянусь… Только… пятеро…
Некоторое время испанец молчал, обдумывая что-то, а затем шевельнул рукой. Веревка ослабла. Теперь Маркус мог дотянуться мысками до пола.
– На этот раз ты не солгал, – сказал Кессадо. – Лопе! Зажги свечу. И развяжи нашего друга Гюнтера. Время побеседовать с ним.
Приказание было исполнено – чьи-то черные, не различимые в темноте руки достали огниво, высекли искру. В центре комнаты разлился мягкий свечной свет, похожий на охапку желтого сена.
Маркус чуть приподнял голову, чтобы осмотреться. Это было тяжело. Казалось, что при каждом движении в суставы вдавливаются деревянные клинья. Но он сумел это сделать. Наконец-то в комнате зажгли свет, наконец-то он может все разглядеть.
Людей в комнате было около дюжины: двое у двери, по двое – у каждого окна, еще несколько – в дальнем конце комнаты, там, где располагался вход в мастерскую. Все они были вооружены, и, насколько мог видеть Маркус, вооружены хорошо – кожаные нагрудники, кинжалы, прицепленные к поясу шпаги, торчащие рукояти пистолетов. Они мало походили на тех оборванцев, с которыми им приходилось иметь дело на дороге.
Сам Кессадо стоял возле стола. То, что это именно он, было понятно сразу – по одежде и выражению лица человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.
Диего де Кессадо был довольно молод. Узкое лицо с жесткими скулами, скошенный в сторону нос, внимательные глаза. Усы и борода у него были тонкими, словно их прочертили тушью. От виска к нижней челюсти тянулся неровный беловатый шрам, похожий на раздавленного дождевого червя. Взгляд Маркуса привлекла одна деталь, показавшаяся ему необычной. В ухе испанца покачивалась серьга – крупная белая жемчужина, напоминающая по форме слезу.