Пламя на болотах
Шрифт:
Он не таков. Когда надо было, он пошел сражаться и в то время не думал, погибнет он или нет, а хотел только хорошо, как полагается, сделать свое дело. А когда ему дали участок, когда рассказали ему о его обязанностях, об ожидающей здесь работе, он поехал с самыми лучшими намерениями. Ведь он не хотел ничего иного, как только честно работать на своей земле. Показать мужикам, как даже на болотах и песках можно получать урожаи, как обрабатывать землю под рожь, как кормить корову, чтобы она давала молоко, а не один навоз,
Показать, что такое Польша, темным украинским мужикам, убедить их. Защищать польское дело здесь, где людей подстрекают лживые листки, переправляемые с той стороны границы, куда проникает еврейская агитация, ведущая к несчастьям и гибели. Но его приняли… Ох, как они его приняли…
Он забыл о Стефеке, забыл обо всем и помнил только свою жгучую, мучительную обиду.
И с этим ощущением безграничной обиды он уснул. Сон был тяжелый, лихорадочный, но, проснувшись к вечеру, он чувствовал себя уж много лучше и смог подробно переговорить с подъехавшим как раз комендантом.
— Ну и задали же вам выволочку, вы прямо на человека не похожи! Знаете по крайней мере, кто это сделал?
— Теперь знаю.
— Ну и прекрасно. Но расскажите-ка все, что было, по порядку.
Хожиняк рассказал с самого начала. Комендант протянул под столом длинные ноги и время от времени записывал.
— Вы его точно узнали?
— Точно. Ведь он был в полутора шагах, и я разговаривал с ним.
— А второй?
— Не знаю. Тот сидел в лодке и не шевелился. А ведь было совсем темно, так что я не видел.
— Так, так… Ну, я сейчас зайду к Иванихе, потому что самой-то птички, полагаю, уже нет в гнездышке. Новые хлопоты… Но теперь-то мы его поймаем, не беспокойтесь! Я пущу по его следам Людзика, а этот не отступится, новые сапоги на нет стопчет, а не отступится. Такой уж он уродился заядлый, этот Людзик. А вы теперь одни не ночуйте.
— Я останусь на ночь, — заявил Стефек. — Постелю себе на скамейке. Если что понадобится, буду под рукой.
Комендант пристально поглядел на него.
— Вот и хорошо. А то как же можно оставлять больного одного, хоть он и военная косточка… Ну, ничего ему не будет, выздоровеет. А я тоже пойду посмотрю, что там и как, а потом переночую у старосты, поздно ведь будет ехать. Или вот что — вы в карты играете?
— Нет.
— Жаль, а то бы мы поиграли. В карты не играете, водки не пьете, не курите, что же здесь в таком случае делать, в этакой дыре? Разве что…
Стефек покраснел.
— Да, дивчата хорошенькие, ничего не скажешь. Немножко несет от них болотом и лозняком, но хорошенькие, хорошенькие… Только что с того, когда на нас они и не смотрят. Такие заядлые, что боже упаси! Ну что ж, ничего не поделаешь. Но вам, может, больше везет, а?
— Глупости вы говорите! — сухо отрезал Стефек.
— Там глупости или не глупости… Вы человек молодой,
— Я никому не мешаю, чего им на меня неласково глядеть?
— Да ведь вот и господин Хожиняк никому не мешает, а что с того? Нет, молодой человек, тут дело в другом, в другом…
Сердясь на самого себя, Стефек смутился. Но комендант не смотрел на юношу.
— Так я пойду. А утром зайду к вам; посмотрим, что скажет старуха.
В избе у Ивана уже спали. Черные стекла отражали свет молодого месяца. Комендант резко постучал в окно.
— Кто там?
— Открывайте, открывайте да поживей! А то я тебе скажу, кто, да так, что у тебя в глазах потемнеет!
В избе послышалось движение, загорелся огонек лучины, на стены упали красные отблески. Дверь скрипнула, и в ней появилась пожилая женщина. Пряди растрепанных седых волос висели вокруг увядшего лица.
— Где муж?
— Да разве я знаю, паночку? Как уехал вчера рыбу ловить, так до сих пор и не воротился.
— С кем поехал?
— Да откуда ж мне знать? Взял и ушел из дому, всегда он так делает… Его дело рыбачье. Я его не спрашиваю, один едет или еще с кем.
— А сегодня когда он был дома?
— Я ж говорю, паночку, как ушел вчера, так с тех пор и не являлся. Может, куда дальше поплыли, а может, наставили снасти и ждут возле них, потому не стоит в деревню возвращаться.
Комендант осматривался в избе. Старуха, по-видимому, встала со скамьи у окна, на которой лежала тростниковая цыновка и пестрая плахта из лоскутков. Он заглянул на печку. Там вповалку спали дети. Комендант вынул электрический фонарик и посветил. Потные личики выглядывали из-под вороха тряпья.
— Сколько у вас этого добра?
— Четверо, паночку, четверо. Было еще трое, да померли. Вот и осталось четверо.
— Не говорил муж, когда вернется?
— Нет, ничего не говорил. Собрался, как всегда, и ушел. Что ему говорить? Он у меня неразговорчивый. Работать может, а уж говорить — это не любит.
— А жаль, я бы с ним охотно поговорил.
— О чем же это, паночку? Когда придет, я скажу ему, он забежит в комендатуру, если надо…
— Ага, так он и побежит… А здесь, по другую сторону сеней, у вас что?
— Хлев, паночку. Две коровы у нас и теленок.
— Ну пусть у вас будет, что угодно. Выйдите-ка со мной, прикройте избу.
Женщина послушно шла за ним. Он открыл дверь. Пахнуло теплым запахом скотины и навоза. Сонные коровы шевельнулись, лениво поглядывая на внезапный свет кроткими, выпуклыми глазами. Здесь никого не было. В углу крякала испуганная неожиданным нашествием утка. Комендант переводил луч электрического света с толстых почерневших бревен стены на землю, на балки потолка. Нет, здесь никого не было.