Пламя зимы

Джеллис Роберта

Эта загадка так занимала мою бедную голову, что боль при воспоминании о моей потере немного притупилась. Позднее я очень удивилась, когда поняла, как просто я была отвлечена от боли. Нет, эта боль не исчезла, она словно отодвинулась в дальней угол моего существа, отдалилась, как если бы я знала, что все дорогие мне люди умерли за потерянные месяцы моего сумасшествия и страдала все это время. Я уже была знакома с отдаленностью горя. Я жила с этой запрятанной болью с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет. И наверно то, что моя жизнь всегда была не очень-то обычной, сейчас также помогало мне преодолевать боль.

Возможно, королева хочет что-то сделать с Уллем,

подумала я, и этим «чем-то» стало мое замужество? А может быть, мамины родственники в Англии? Но после маминой смерти мы потеряли с ними связь. Да и много лет назад папа говорил мне, что мамины родные братья умерли, и остались только двоюродные, которых мы никогда не видели. Нет, это явно должен был быть Улль. Если бы папа рассказал мне, что важного может дать Улль вместо постоянного объяснения, что хорошенькой женщине не надо занимать голову политикой. Какую ценность могло иметь такое бедное феодальное владение, как Улль, для короля и королевы, которые правили целой страной?

Я должна была избавиться от этой загадки, потому что она приводила меня к бессмысленным размышлениям, отвлекающим от поисков ножа. Меня отвлекали и другие вещи. Я услышала, как женщина, пристально смотревшая на меня всего мгновение, сказала, потряхивая головой подруге, сидевшей рядом, что это было ужасно – дать Бруно Джернейвскому жену, которая не в состоянии удовлетворить человека даже с таким низким интересом к играм с женщинами.

А другая засмеялась и ответила:

– А ты что, его тоже пробовала? Я думаю, что человек, чья мать была путаной, должен знать толк в женщинах.

– Возможно, – допустила первая, пожав плечами; потом облизала губы, и уже тверже добавила:

– Но я слышала, что он знает хорошие вещи так же прекрасно, как и плохие.

Они говорили достаточно тихо, чтобы их не слышали стоявшие поодаль другие дамы, но совершенно игнорировали меня, как если бы я была диванной подушкой или скамейкой. Между тем я находилась так близко, что не могла пропустить ни слова. Я спустила голову, рассматривая свои пальцы. До тех пор, пока женщина не назвала его, я не знала имени этого человека. Сейчас я узнала, что это был Бруно из Джернейва. И он стал уже не просто символом падения Улля или бесчестной жадности, но конкретным человеком. Я поднялась и пошарила вокруг, но без особой надежды. Апартаменты королевы были не лучшим местом для успешных поисков оружия; там имелись только маленькие иголки – для вышивания и миниатюрные, изящные ножи для еды. Не было нужды красть такой. У меня был мой собственный нож для еды, но его короткое, узкое лезвие должно быть чересчур точно нацелено. Оно не может гарантировать успех при торопливом ударе в темноте. Мне нужен был широкий заточенный с обеих сторон охотничий нож.

Я почувствовала, что снова схожу с ума когда вдумалась в эту последнюю мысль. Такой охотничий нож должен быть у этого мужчины. И он не носил его сегодня утром. Он был одет в узкие спокойных тонов одежды – не такие, которые, как можно было ожидать, выберет сын путаны. Сын путаны… Сейчас, когда я пыталась вспомнить детали его одежды, эти слова всплыли снова. Они объясняли мне и тот голод, который пылал в его душе, и жадность, которая заставила его взять в жены сумасшедшую. Во мне зашевелилась жалость, но я подавила ее. Конечно, ремесло его матери нельзя было ставить ему в вину. Но ведь кто-то вытянул его из грязи. Он получил средства для жизни. У него не было необходимости становиться угодником узурпатора.

Если его нож находится вместе с его одеждой и другими вещами, то это обязательно поможет. Но чтобы найти его, украсть и спрятать, надо было вернуться в комнату,

в которой мы спали, и освободиться от наблюдавшей за мной женщины. От страха при мысли о том, что я должна сделать и что за этим последует, мне захотелось в туалет. И несмотря на то, что не могла вспомнить, чтобы когда-либо пользовалась общественным туалетом, двинулась по направлению к двери. В тот же миг я услышала голос, обращенный ко мне:

– Куда это ты направляешься?

Я не отвечала до тех пор, пока она не подошла ко мне и не схватила за руку. Тогда я сказала:

– Пописать.

Женщина вздохнула и отпустила меня, но следовала за мной из королевских покоев до самого туалета. Тем не менее после того, как облегчилась, я не вернулась назад в королевские покои, а направилась к комнате для гостей, где провела прошлую ночь. Я остановилась в дверях, сначала просто оглядывая комнату. Так как моя надзирательница стояла сзади, то не могла проследить, куда я смотрю. Возможно, она думала, что мои глаза прикованы к постели, все еще неубранной, – ведь у меня не было собственной служанки, как я поняла из того, что никто не пришел, чтобы помочь мне одеться. Я вдруг вспомнила, как умело Бруно – нет!.. Тот человек, – я не должна звать его по имени даже в мыслях! – зашнуровал мою безрукавку. Однако сплетничавшие женщины сказали, что он не был охотником до баб.

Это все ничего не значит – сказала я себе со злостью, отводя глаза от беспорядка, который раздражал меня: от покрывала, наполовину соскользнувшего на пол, и подушек, криво лежавших на голом матрасе, с которого королева собственноручно сняла простыню. Судя по ее поступку, я была важной персоной, но отсутствие прислуги ясно указывало на то, что со мной совершенно не считались. Да и как можно было иначе расценить то, что королева или дама, ответственная за такие вопросы, как назначение слуг (я не знала, как следят за таким большим домом), обо мне просто позабыла. Ведь о важных людях не забывают… Это на неважных не обращают внимания.

Мои мысли опять пошли по тому же кругу и с трудом сдерживая ярость, заставила себя сосредоточиться на поисках нужного мне ножа. Сундук со своей одеждой я могла видеть и из дверей, но мне нужны были мужские вещи, а для этого пришлось войти в комнату и повернуться. Мой сторожевой пес последовал за мной. Я услышала ее возглас – наверно, она увидела неубранную постель. Затем она вышла. Я сделала два быстрых шага по направлению к сундуку и тут же застыла, услышав, как женщина позвала кого-то и приказала этому человеку наблюдать за дверью и не выпускать меня. Потом дверь закрыли.

Я помню странное ощущение чего-то, что происходило с моим лицом. Потом поняла, что улыбалась. Как давно это было, когда я улыбалась в последний раз!.. Я смогла это сделать только сейчас, когда у меня опять появилась цель. Это еще не была улыбка удовлетворения, а только что-то напоминавшее радость. Я встала на колени у сундука, молясь, чтобы он не был заперт, и, вцепившись в гравировку на крышке, открыла его еще до того, как закончила молитву. Хотелось хватать эти вещи и швырять их на пол, но надо было заставлять себя брать их и аккуратно складывать. Я ожидала здесь обнаружить такой же кавардак, как в сундуках моего отца и братьев, в которых довольно часто наводила порядок, но здесь каждая рубашка, каждый мундир, каждая пара панталон была сложена и лежала на месте, даже то, что было порвано и неуклюже зашито – без сомнения, рукой мужчины, у которого не было женщины, чтобы чинить его одежду, опять испытала жалость к нему. И не знаю почему, но в этом неумелом зашивании и аккуратном складывании почувствовалось его одиночество.