Пламя зимы

Джеллис Роберта

Этой ночью в Лондоне мной двигало все-таки скорее любопытство, чем потребности плоти. Я вообразил, что в большом городе путана должна быть какой-то необыкновенной и как-то ярче, чем женщина, занимающаяся этим ремеслом в Джернейве. Не предупреждал ли меня священник, что губы необыкновенной женщины источают мед, а ее лоно нежнее масла? Наслушавшись, что на свете существуют такие наслаждения, я, конечно же, горел желанием вкусить их.

Будучи не совсем уж наивным, я понимал, что цена, которую предстоит заплатить, в Лондоне окажется выше, чем дома. Правда, у меня имелось несколько вещиц для обмена. Одной из моих привилегий оруженосца являлось хранение конских волос, которые я вычесывал у наших лошадей,

а поскольку я был прилежен в исполнении таких обязанностей, у меня накопился мешок упругих и гладких очищенных от грязи волос. Их с удовольствием брали набивать тюфяки и подушки. Имелись у меня также огарки от толстых свечей, которые сэр Бернард сжигал по ночам, чтобы отгонять злых духов. Не какие-нибудь огрызки, а достаточно длинные огарки, так как весной ночи короткие. В Джернейве любая из этих вещей была бы желанным подарком. Но здесь, в Лондоне другое дело. Я вытащил монету из кошелька, который дала мне Одрис, когда я покидал Джернейв. Мне хватило ума, чтобы не брать с собой весь кошелек.

Но и такого умника все же надули. Мое «наслаждение» стоило мне рубашки, а также и других вещей, но в каком-то смысле это было недорого. Из-за своих ожиданий я выбрал среди встреченных мной женщин внешне наиболее экзотичную. В неопределенном свете огней факелов она выглядела как чудо: глаза, обведенные черным, кожа белее молока, щеки и губы ярче, чем у любой из женщин, которых я когда-либо видел. В то время у меня и в мыслях не было, что женщина может накраситься, чтобы изменить внешность, и я следовал за нею, страстно ожидая чудес. Но скоро убедился, что в каждом приеме она была слабее, чем путана из Джернейва – даже после того, как я пообещал ей особо заплатить за то, чтобы она показала мне новые хитрости в искусстве любви. Оправившись от разочарования, я открыл одно различие: я был нежен с женщиной в Джернейве и нисколько не был внимателен к путане в Лондоне. Если бы годы спустя я мог найти ту путану, следовало бы дать ей кругленькую сумму за этот урок, который стоит много больше, чем я заплатил ей.

Другой урок я получил в кровопролитной битве – и несколько более основательный, чем, как я полагаю, имел в виду сэр Оливер. Собственно, я не уверен, что действия при Тералдбурге следует называть битвой. Там не было ни десятков тысяч воинов, выстроившихся под развевающимися удалыми стягами, ни скачущих туда и сюда герольдов, то подбадривающих людей своего господина, то выкрикивающих проклятья и ругательства в адрес противника. Вероятно, при Тералдбурге происходила не более чем стычка. Однако для меня это была настоящая битва – первая и, пожалуй, более кровавая, чем многие великие битвы впоследствии.

В этот день из мальчика я превратился в мужчину. Я был мальчишкой, когда представлял себе, как буду нападать, бросаться в атаку с копьем в руке, и испытывал трепет, зная, что придется метить в живого человека, а не в бесчувственный чурбан. Таковы молодые: я не однажды думал, что, если моей мишенью окажется здоровый, живой человек, к которому я не питаю зла, которого я даже не знаю, было бы в высшей степени неприятно ранить его или убить. И я не причинил вреда моей первой мишени. Я был недостаточно силен в свои, пятнадцать лет, чтобы опрокинуть его, и либо из-за удачи, либо благодаря уменью отразил его копье. Но второго я ударил точно – и страшный вскрик, когда мое копье прошло сквозь кольчугу и кожаную куртку, сделал меня мужчиной. Чурбаны не кричат.

Я тоже закричал – в ужасе от того, что сделал. Будь моя воля, я бежал бы оттуда, но меня атаковали и я инстинктивно защищался. А затем был сражен сэр Бернард. Я не знал, что он умер, но мой долг был защищать его, и поэтому я продолжал бой. Я даже не прекратил его не секунду, чтобы извергнуть пищу, которую с таким удовольствием съел в это утро, хотя от криков,

запаха крови и вони от фекалий из вывалившихся кишок умирающих меня мутило. Потом я удалился туда, где все зловоние и шум были далеко и не могли коснуться меня. С тех пор мне доводилось искать и находить это место много раз, но никогда я дольше не приходил в себя, чем той ночью после Тералдбурга, горько рыдая.

Я был крайне изумлен, обнаружив, что плачу. Успокоив немного дыхание, я остро почувствовал, что в шатре теперь не слышно храпа моего хозяина, и тогда затих совсем. До сих пор не знаю точно, отчего я плакал. Да, мне было жаль, что сэр Бернард погиб, но в те дни был только один человек, чья смерть могла бы выжать из меня мучительные слезы и рыдания, – это Одрис. Возможно, я плакал о тех, кто погиб от моей руки, может быть, о людях, которые погибли в этой битве, но, прежде всего я плакал о себе, потому что в это утро я потерял невинную мальчишескую радость искусного владения оружием.

Однако позже, днем, я вспомнил, как наш предводитель и многие другие хвалили меня за героическое поведение, и мало-помалу начал гордиться тем, что сделал. Не это ли как раз и делает войну возможной? Мужчины так легко забывают об отвращении, испытанном при причинении страданий и смерти другим, и помнят только о гордости за собственную удаль.

После битвы, которая закончилась поражением восстания против короля, я стал свидетелем расправы с пленными.

Я видел, как людей, не имевших влияния, калечили, лишали зрения или убивали, и в то же время вождь восставших Валеран де Мюлан, будучи членом королевской семьи, был только сослан в тихое заключение. В одном хорошо повлияли на меня эти ужасные события – в том, что я стал меньше досадовать на тихое житье в Джернейве и был рад вернуться домой.

Одрис встретила меня бурной радостью, и это тоже скрасило дни того лета, но я обнаружил, что пути наших с Одрис сердец разошлись. Из любви ко мне она выслушивала мои рассказы о войне, но приходила в ужас, а не увлекалась. Мне казалось, что она не находила удовольствия даже в моих рассказах о Лондоне и заморских городах. Ей нравились холмы, леса и дикие животные, жившие в них, а не тесные дома, заполненные людьми, или улицы, на которых шла бойкая торговля. Мы не стали любить друг друга меньше, но как-то охладели друг к другу.

Зато с сэром Оливером мы в это время стали даже ближе, чем раньше. Я привез с собой запечатанное письмо для него от нашего предводителя, которое, я уверен, содержало высокую оценку моего поведения и в лагере и на поле боя. И в течение нескольких следующих лет сэр Оливер стал использовать меня, когда требовалось отбивать налеты разбойников и шотландцев. В первый год я ездил вместе с ним изгонять налетчиков, преследовать их и сжигать их поселения. В последующие два года я возглавлял собственную группу, и меня тепло встречали в имениях, которым я приносил помощь и защиту. Иногда я оставался в имениях на ночь, а то и на несколько дней, и не однажды мне задавали вопросы относительно Одрис, которые приводили меня в смущение.

Сначала я ничего не говорил об этих вопросах сэру Оливеру, опасаясь доставить неприятности моим хозяевам, но такие вопросы, как не созрела ли Одрис для замужества и не планирует ли сэр Оливер в скором времени помолвить ее, а если да, то с кем, запали мне в голову. Как-то в один из зимних дней, когда мы с сэром Оливером праздно попивали пиво возле высоко вздымающегося огня, я непроизвольно выложил все, что озадачивало меня.

В следующее мгновение кровь застыла в моих жилах: таким странным было выражение лица сэра Оливера, когда он медленно поднял голову. До этого он лениво следил за языками пламени в ворчащем камине. Теперь же молча уставился на меня долгим и пристальным взглядом. Наконец он тяжело произнес: