План D накануне
Шрифт:
— Надави на совесть, скажи, что мы его мышцы в борьбе, нас следует подпитывать.
— Ладно.
— Тео, не сходил бы ты за мёдом.
— Называй это суп.
— Да, уж будь добр.
— Как вы не вовремя, ей-богу.
— Какому именно?
— Ладно, только пальто надену. — Что-то сказал вглубь квартиры по-немецки.
— Пожалуй, пойду с ним. Он, сами знаете, вряд ли постоит за себя, да и Шульц может не продать ему и вообще не открыть.
— Наверное он прав, как считаешь?
— Да пусть идут. Они вдвоём, мы здесь вдвоём, так и впрямь лучше.
— Я быстро.
— Я с тобой.
— Тогда зачем я вообще нужен? Сам бы и сходил.
В городе было неспокойно. Революция и контрреволюция, Эберт, Эйхгорн, телеграфное бюро Вольфа, Народная морская дивизия,
В исходе ночи начался ливень. Замкнутый кирпичный забор вокруг обширного сада и длинного желтоватого дома в глубине не пустовал. Владение тонуло во тьме, казалось, что оно дрейфовало, двигалось на подушке с кислородом и мглой к созвездию Секстанта. Цепочка людей на заборе опоясывала периметр, между каждым насчитывалось до пяти не занятых столбов. Они стояли в пижамах, без шляп, ёжились от холода, насквозь промокнув. Если приблизиться, конференция иссякала до одного, но издали, во тьме, белели продолговатые фигуры, особенно жуткие в свете молний.
В 1345-м на стенах Гравенстена так стояли люди Якоба ван Артевельде, в 1410-м близ Грюнвальда пан тевтонцев Ульрих фон Юнгинген расставил в таком порядке рыцарей вокруг шатра, опасаясь нападения Ягелло, в 1501-м Иоганн Тритемий согнал так чернокнижников, в том числе Парацельса и Корнелия Агриппу, для проведения некромантической традиции, оживить Рудольфа Агриколу, в 1598-м Елисей Новоиорданский, наследуя им всем, расположил так заключённых спинами внутрь круга, смешанный состав, стрельцы, монахи, бродяги, крепостные, опричники, для него все они были на одно лицо и шли по одной тяжести: не так косились на его крепость, дитя, приют изгнанников. Он стрелял из арбалета, крутясь с завязанными и налитыми глазами, по совету елисейского держиморды все лежали с начала экзекуции, кричали мнения относительно его способностей попасть хоть во что, двор как колодец, в самом сердце крепости, одна сторона из скал, из тех же валуны с парижской штукатуркой, кое-где и сейчас стояли леса, в них трепетали шипы без оперения, когда добавятся ещё два друг над другом, можно будет попробовать вылезти. Он не пил уже два года, но выглядел всё равно плохо, много что могло повлиять на него безвозвратно. Падающие со стен лошади, вслед за ними инженеры, пробующие крылья, со стенами так или иначе всё было связано, в них замуровывали, сверлили отверстия под картинами, не драпировали ничем, копотью чертили стрелы на винтовых лестницах, в обе стороны, резали световые окна, превращая галерею с односторонним движением в перископ.
В глубине души Н. мечтал быть симпатичным, но не нравился почти никому, по ту сторону оказались даже и собственные его сыновья Атаульф и Севастиан. Зато пожил в трёх веках и нравился Уильяму, хоть тот и давно не навещал его — сильно растолстел. Классический замкнутый старик, пришлось стать таким; чтоб обсудить с кем-то науку — это нет, досуг его уже много лет оставался неотделим от книг. Последние лет сорок он вёл рассеянный образ жизни читателя, изредка предаваясь необязательным занятиям литературой и наукой, не особенно помышляя сочинить что-либо могущее запомниться и немного жалея о потраченных
Подходил конец Тюдоров, Н. чувствовал это, хотя вообще-то политики чурался. Давно бы уже уехал из Лондона, если бы не упражнения с Уильямом и не здешние приятные гусиные перья, каких не найти ни в одном другом месте большого магнита. Два дня подряд ходил в Сити, смотрел на выезд русского посольства Григория Микулина, прибывшего в Англию уведомить Елизавету о воцарении на российском престоле некоего Бориса Годунова. Что-то такое крутилось, какие-то фрагменты сочинения об интригах русского и английского двора, но в Московии, как он знал, и не было никакого двора.
Лучшее место для всего этого — карданов подвес, ну, который филонов. Стрелка оттуда даёт направление, оно и воспринимается magna cum fide [142], это, конечно, не кишки обезьяны и не Таро, как система символов почти уже уничтожившие институт советников, но всё-таки. Из этого устройства тяжело расплескать, что весьма важно для политиков; важно это и драматургам. В эту же кучу, смотря как развернуть, можно валить и янтарность, всё рано или поздно сводится к линиям, если угодно — способам передачи, и здесь тоже.
Его жилище несло видовую корреляцию кабинету Фавста Замека, его чёрт знает какого дяди, белой завистью ему вторили Раймунд Луллий и Дунс Скот, Уильям Оккам вместе с Аверроэсом и Роберт Килуордби вместе с Уильямом Шекспиром. В стеклянном террариуме свернулся оphiophagus elaps. Та ещё штучка эта ваза, клееная по катетам столь искусно, что тварь трётся о них холкой и, кажется, нежится, это всё связано, как иначе-то? не спроста же тогда все алхимики, а теперь физики и натурфилософы рано или поздно отправляются в путешествие по Европе, торжественно снимают с себя фрезу, с поклоном кладут в нишу у двери, а по возвращении напяливают и живут дальше. Нестор опустил руку, змея, давно бывшая настороже, укусила.
Последним источником, с помощью которого И. инициировал восстановление ненавистной ему фактуры, был дневник русского репортёра прошлого века, славшего в редакцию свои вещицы под псевдонимом Горло жирафа. Он обличал обыденность в основном в Москве, однажды отбыл потолкаться среди провинциалов в Солькурск, где и пропал без вести в 1878-м, но дневник каким-то образом попал в руки понявших его неочевидность.
В том содержалась хронология всех крестовых походов от первого в 1096-м году до похода на Варну в 1443-м, переводы из Линдли Мюррея, схемы миграции визиготов, попытка сковать судьбу ряда фантастических животных, со ссылками на несуществующие книги, большую часть материала приходилось вычитывать под лупой, поры жизни монаха Тецеля, жившего в XV-м веке, и прочее подобное. Каждая запись словно предсказание о нём и его судьбе. Аллюзии зашкаливали, как у Витгенштейна.
Он был не чужд потрафить своей избранности, заносчивый в таких вопросах. Где угадывалась связь, когда всё за всё цепляется — это лучшая философия, считал И., мы же только и делаем, что осмысливаем результаты последней мировой войны, покуда не начинается следующая. В самый раз зауми, поля для открытий и непросчитываемость последствий, в первый черёд влияние через годы.
Этим вечером он пошёл на экскурсию в музей медицинской истории Мюттера. Тот помещался в особняке красного кирпича, где имелось много белого декора, казалось, что непорочности самую малость недостаёт превзойти кровосмесительство. Крыльцо с двумя колоннами, коричневая дверь, он проскользнул с чёрного хода и миновал поворот в выставочный зал. Хорошо ориентируясь, очень скоро он достиг огромного подвала — здание было выстроено на фундаменте другого — с частью запасников и реставрационной лабораторией. Здесь до поры поставили привезённую из Европы конструкцию, что вскоре уезжала в форт Уильям-Генри в Лейк-Джордже.