План D накануне
Шрифт:
— Вы считаете, что добросовестно относитесь к своим обязанностям издателя?
— Разумеется.
— Кого вы считаете лучшим сочинителем, Николая Чернышевского или Александра Островского?
— С моей стороны некорректно было бы давать ответ на этот вопрос.
— Я не из литературного обозрения и не из Чертковской библиотеки.
— Всё равно некорректно, именно по причине моего ответа на ваш первый вопрос.
— То есть вы отказываетесь показать нам на требуемое?
— Смотря чем мне это грозит.
— Как самый минимум тем, что сей отказ будет занесён в протокол, а я как человек имеющий причастность ко многим протоколам советовал бы вам относиться к ним как к чему-то самому серьёзному в вашей жизни. Попасть в протокол — всё равно что попасть в формуляр третьего отделения
— В таком случае я заявлю третьего в ваш список и скажу, что лучшим почитаю Николая Лескова, а Чернышевского и Островского уже за ним.
— Сколько книг Лескова вы издали в шестьдесят четвёртом году?
— Помилуй Господи, да он и написал-то в оном только одну.
— Её именование, быстро.
— «Леди Макбет нашего уезда».
— А «Житие одной бабы»?
— Его он написал в шестьдесят третьем и уже опубликовал в «Библиотеке для чтения».
— «Библиотека для чтения» — это журнал? так или нет? быстро.
— Это журнал.
— Значит, вы полагаете, что издания сочинения в выпусках журнала достаточно и публиковать его отдельной книгой не нужно?
— Да с этим Лесковым вообще ничего не поймёшь, он всё переписывает и переназывает.
— Отвечай на вопрос, каналья.
— Хотелось бы знать, как быстро мне отвечать, ибо дать разъяснения на этот вопрос быстро не выйдет.
— Отвечайте быстро, вы, негодяй.
— Нет.
— Внести в протокол, — взревел он. — Со сколькими лавками вы содержите договоры? Состоят ли с вами в родстве переводчики с английского? Как часто вы стираете пыль с печатного станка? Сколь строго вы надзираете за теми из редакторов и правильщиков, которые нерадивы и тупоумны? Достаточно ли вы подаёте на бедность ксилографам? Сколько у вас есть инкунабул, и сколькие из них были вами украдены в широком смысле этого слова? Всякую ли литеру на станках вы чтите и проговариваете? Ставите ли вы свечу в храме эстампажу? Надеетесь ли вы на изобретение линогравюры? Бросаете ли вы кость критикам? Участвуете ли вы в меценатстве писательских грантов? Заведено ли у вас еженедельное чаепитие с разъездными книготорговцами? Отлиты ли у вас в бронзе бюсты Новикова и Смирдина? Отлиты ли у вас в гипсе бюсты Новикова и Смирдина?
Тщательно выверенный остров педимента среди леса и гор в пяти тысячах вёрст от Москвы в сторону Китая. Через небо видно стратосферу со всеми её особенностями, лес вокруг грозит однажды сжаться и вытянуться так, что ни одна птица не найдёт взглядом арестантов. Начальник тюрьмы усыхает от нервических переживаний, боится ходить в рудники. В те посменно гоняют всех каторжников добывать свинец и серебро.
Подобно ключевым условиям равновесия, объяснимая и явная сила принуждает людей вечно стремиться к собственному благоденствию. Ей сложно противостоять, потому-то все разноплановые, разного удельного веса деяния вытекают из этой уже, кажется, необходимости, никак не меньше. Но в чём же дело, отчего не все процветают? Законы, ответ — законы, они трудноописуемы, ничто не может быть их выше. Они ловко скроены и подбирают альтернативу будущего на любой, казалось бы, логически обоснованный и эффективный шаг, наикратчайшим путём приближающий удовлетворение, топку центра удовольствий. Издревле ассоциации широко известны и крепко связаны парами, каждая из составляющих которых тем и универсальна, что любой субъект хартии способен интерпретировать её в зависимости от того, что пришло ему на ум, какого рода предприятие ему вступило вскормить. Законы никогда не боялись времени, более того, с определённых пор само время стали воспринимать как нечто в подчинённом положении. Вот так мечта превратилась в количественную оценку интересов, а любование красотами природы — в семиотику.
Но были и те, кто не пошёл на поводу у большинства, у институтов. Все эти казаки, лахманы, майданы, блины у Бабая, кадыки, баланды, максимы, казаны, мандолины, калымажни, бараны, суфлёры, горбачи, лодяги, каменные мешки, бекасы, банки, гамуры, маргаритки, голодные палаты, грёзы о гулянье и латате, чертоплешины, лягавые брусы, пайки, Прасковьи Фёдоровны, патоки, грязные подкандальники, чалдоны, куклимы каких только возможно
Акатуйский острог и вся Нерчинская каторга являли собой этакий выездной променад выколотой окрестности, только с бoльшим для всех бесправием, самую малость меньшей свободой выбирать, какой рукой переработать, и непривычным осознанием собственной вольной ориентации в политических делах. Ограниченное пространство, где нет переписчиков, всякое время грозит сужающийся лес плюс нечто, таящееся в шахтах, и у всех жёлтые лица от долгого нахождения под землёй. Колкие заговоры по углам, исходящие из блатных ртов, из них же в основном молва о блате, в то время как арестанты вроде него или железноклюйского толка — в ту пору их уже было много, а после и вовсе сделается столько, что «абсолютизм» и «капсюли» попрут права «мазовой академии», «отхода выслушать кукушку» и «цынтовых» — «термина не постигали», отвергая всячески навязываемую им свойскую философию.
Вихрь автономности, нетривиальности и самоуправства, нашедший через поднятое и глубокой осенью французское окно — его шестилетний отец, сам закутавшись потеплее, завязав пуховый платок матери крест-накрест через грудь под фуфайкой, минуя лужи, сосредоточенно морща лоб под шапкой, направлялся на тайное собрание. В гору его подвезли на телеге, потом он долго снимал сено с порток, уже давно лишённое аромата, что-то там разумея и про внешний вид, чтоб не считали маленьким. Будут ли там и вправду зелёные абажуры везде — для него едва ли не главный показатель серьёзности. Пара мыслей о революции тоже имелась, первым делом он посоветует не привязывать «державы» к морям и рекам. Уже начало ноября, эх, поздно он присоединился, многое утвердили, а для него больше устаканили, потому что не так надо и мало гореть и в открытую презирать тайную полицию. У ребёнка остался единственный шанс именно теперь вписаться в дело. Он шёл по Петербургу, а как будто по Венеции, где уже доводилось блукать в прошлом году, висеть на руках, держась за бошку дуги моста Вздохов. Вдруг нашло дежавю, для него всё равно что падучая, а войти к самому Пестелю весь в пене и соломе он не мог себе позволить.
Сын его сорок лет спустя плохо знал себя как человека и как существо; за прошедшую пору цветенья он не слишком занимал ум и чувства каким-то не то что даже постижением собственной душевной организации либо выявлением склонностей и какого-либо характера, а вообще не думал о себе и всём, что могло быть связано с существом «Гавриил Вуковар». Те из каторжников, у кого возникал повод обращаться к нему, говорили «Грим».
Однако очень скоро, сняв достаточно звука, он усвоил странность поведения Лунина на здешней каторге и загадочность его смерти, в то же время у него отсутствовало полное понимание, сама ли по себе она пришла к несчастному либо по чьему-то промыслу.
Ему выстригли полголовы, дали телогрейку или что-то вроде, сапоги, штаны и нижнюю рубашку, уже тогда серую от грязи, он всё надел, начал носить.
Шахты — дыры в породе, с небольшим воротом наверху для подъёма вёдер с рудой. Хомуты на всём, по два до колен, на запястьях, на животе, деревянные брусы до неба, на их фоне быт, а он как бы каторгой не считался. С прямой спиной они пили чай, чуть какой вопрос, демонстрировали её, вдоль и поперёк в рубцах, из тех складывалась эмоция человека и самый край истории его жизни. Арестанты спят, под лавками тачки, цепи позвякивают, их тихий лязг уже ближе, чем сверчки. Арестанты в карьере на взрытой земле хлебают баланду, с четырёх сторон стоят солдаты в белоснежных гимнастических рубахах, на винтовки примкнуты штыки. Идея, что ты поступил плохо, доводилась весьма окольно, но, когда свыкался с постулатом, что каторга — твой дом, она куда ни глянь, шёпот из выработки и то наставлял, взрыв об этом кричал, а расшатанное колесо говёнки молило, становилось как-то легче. На брёвнах снаружи изб значилось «А12», «А11», «А10», под кодом часто можно было видеть человека с чудовищным лицом. По склонам проплешины и на их месте сложные конструкции из стволов, по которым мотало руду, изнутри же казалось, что люди приходят сюда и остаются пожить.