План спасения СССР

Попов Михаил

Аникеев посмотрел на меня недоверчиво.

– И поэтому пускал в дом кого попало?

– Фила, я уже говорил, привезла Вероника. А потом, гостеприимство в традиции дома. Модест Анатольевич объехал всю страну, и повсюду у него было много друзей. На даче всегда гостил кто-нибудь из интересных людей. Это касается и иностранцев. Модест Анатольевич не считал нужным ограничивать себя по этой части. Мир науки в общем-то космополитичен. Для великих умов границы государств – это… Знаете, считается, что это наши разведчики выкрали

секреты бомбы. Что-то они там, наверно, выкрали. Но главное заключается в том, что Капица послал своего человека к Бору, и Бор все, что нужно, написал там на какой-то салфетке. Просто потому что его попросил Капица. Гений относится к другому гению, даже иностранцу, с большим доверием, чем к родному генералитету.

– А почему Модест Анатольевич не жил в академическом поселке?

Это он сбивает меня с волны интеллигентского трепа простым практическим вопросом. Ладно, ответим про дачу.

– А это не его дача. Ту, что была Модесту Анатольевичу положена, он отдал одному старому ученому, знаете, такому непризнанному официозом гению. Бывают люди совершенно беспомощные в практической жизни. Модест Анатольевич такой человек, что не может он смотреть, как гибнет громадный талант ввиду обыкновенного бытового неустройства. А это дача супруги, Юлии Борисовны, как принято говорить, урожденной Хорлиной. Ее отец был вице-адмиралом. Вице-адмирал Хорлин, слышали?

– Нет.

– Тем не менее фигура по своему ведомству просто легендарная. Льды, торосы, медведи, все белое. Всплытие на Северном полюсе. От него, говорят, громадные и особые реликвии остались.

Аникеев строчил. Вообще-то странно. На такого человека, как академик Петухов, у них наверняка имеется пухлое досье. Для чего эта писанина? А может, по нынешнему развальному времени у них в комитете бардак? Мы воображаем о КГБ какие-то мифологические ужасы, а там все как и везде. Трубу прорвало в архиве, и доносы все размокли.

– Юлия Борисовна умерла?

– Зачем умерла? Жива, только живет не здесь.

– Где?

– В больнице, в психиатрической. Она почти всегда в больнице в последние годы. Жаль. Там наверху есть ее фотографии. Красавица, рослая, статная. Пела хорошо.

– Давно она заболела?

– Трудно сказать. Болезнь ее развивалась постепенно, из одной очень неприятной черты характера, из ревнивости. Насколько я могу судить по обмолвкам Модеста Анатольевича и Вероники, началось это чуть ли с медового месяца.

– Вас посвящали в такие подробности?

– Нет, конечно, тут дело в другом. Они иногда говорили между собой так, будто меня нет рядом. Как будто я предмет мебели. Это особенность моей натуры, я иногда становлюсь как бы психически невидим для окружающих. Приходилось попадать и в неловкие положения в связи с этим.

– Так, значит, Юлия Борисовна…

– Она была дико ревнива, и с годами это принимало все более и более болезненные формы.

– А Модест Анатольевич

давал повод для подозрений?

Я покашлял – приступ деликатности.

– Он жил, особенно по молодости, довольно свободно. Ну, сами понимаете, командировки, длительные командировки, мужик он видный. И сейчас еще. Ранняя известность, деньги. Ведь еще лет пятнадцать назад профессор мог считаться обеспеченным человеком.

– Да-да, – сказал Аникеев так, будто как представитель власти берет часть ответственности за создавшееся в стране положение. – Только, я думаю, дальше будет еще хуже.

Я сделал вид, что не заметил этой фразы. Мы начали говорить о странностях брака академика Петухова, так что продолжим.

– Кроме того, была в их отношениях еще одна закавыка. Или это еще один поворот той же самой. Не знаю. А дело в том, что Юлия Борисовна считала, что Модест Анатольевич женился на ней по расчету, из-за карьеры. Чтоб войти в элиту. Он ведь, образно говоря, из «кухаркиных детей».

– У «кухаркиного сына» имя Модест?

– Это вы правильно подметили. Мать у него работала лаборанткой, а отец был довольно известным конферансье. Но все дело в том, что его расстреляли. И знаете за что?

Аникеев кивнул: говорите уж.

– В ноябре 1941 года, обратите внимание, в ноябре, за «антигерманскую пропаганду». Что-то он не то сказал на одном концерте, еще в мае, про объем талии Геринга, донесли, и вперед! У нас ведь тогда была любовь с Германией. Самое интересное, что посадили Анатолия Эрастовича в начале июня, еще до начала войны, а приговор привели в исполнение лишь через пять месяцев. Гитлер уже Москву штурмовал. Правда смешно?

В этот момент я чувствовал себя Марком Захаровым и Юрием Любимовым в одном лице. Какую фигу я свернул у себя в кармане в адрес наших бессмертных органов. И сказал что хотел, и не придерешься.

– Очень смешно, – вздохнул Аникеев и потеребил бородавку у себя на щеке. – Я вам таких историй могу рассказать еще сто, да еще и посмешнее.

Поджав губы, я покивал.

– Н-да. А что касается карьеры Модеста Анатольевича, то, поверьте, всего, чего он добился, он добился по праву. Он, без всякого сомнения, большой настоящий ученый.

– Значит, у него могли быть враги?

– Конечно. Хотя что значит «враги» в нашем научном мире?

– Что значит «враги» в вашем научном мире?

– Столкновение научных теорий вызывает всего лишь бумажные молнии, а они не убивают. Я с ходу могу назвать пятьдесят человек из академической среды, которые, мягко говоря, не удовлетворены деятельностью Модеста Анатольевича. Они распускают о нем самые уморительные, фантастические сплетни. Они, может быть, даже обрадуются его смерти, но чтобы взять и убить… или там подослать убийцу… бред!

– Все же назовите основных научных оппонентов академика Петухова.

Я, иронически улыбаясь, прижал руки к груди.