Планеры уходят в ночь
Шрифт:
Петя забрался к Борису на топчан и прилег в ногах. Незаметно шло время. Цезарь, поводя ушами, прислушивался к печальному голосу рассказчика и несколько раз подходил к топчану, но гладить себя Борису не давал, отскакивал в сторону и скалил клыки.
– Мама умерла, папу застрелили фрицы в Федосеевке, – поведал Борису Петя. – Взял меня дедушка, когда Цезарь был совсем-совсем маленький.
Петя видел: Боря его больше не слушает. Он смотрел куда-то в угол, и щека у него подергивалась, отчего левый глаз подмаргивал, из него выпала слеза, потом другая. Он придержал щеку рукой и разбередил царапину. На ее нижнем краешке надувалась красная капелька.
– Что-то дедушка долго не идет, – затосковал
А Боря вдруг тягуче и грустно сказал:
Прошла рифы и мели моя бригантина,И остался за тучей грохочущий ад.Прости, мама, за все неразумного сына,Может быть, он вернется назад…Евсеич сидел в землянке комиссара партизанского отряда. Напротив, через стол, курил трубку черноусый мужик в немецкой шинели без погон. На столе – три кружки с чаем. Комиссар, в роговых очках, среднего роста, кряжистый, в защитной гимнастерке, перетянутой портупеей, расхаживал по землянке большими неторопливыми шагами. Остановившись, он досадливо поморщился и разогнал клубы дыма около лица.
– Хватит коптить!
Черноусый выбил о каблук трубку, затоптал тлеющие табачинки.
– И все-таки я остаюсь при своем мнении! Комсомольский билет может быть хорошей липой, и только! Да и не положено их брать в такой полет! – горячо сказал он.
– Парень поведал, где лежал его планер. Привез патроны и сгущенное молоко. Он все вытащил и сховал в овраге. Планер спалил.
– Ты еще не знаешь, какие немцы артисты! – оборвал Евсеича черноусый. – И костерок тебе разведут, и крылышки туда какие-нибудь подсунут, и даже раскошелятся на молочко. У них американское тоже имеется!
– Не кричи, Звездочет. – Комиссар посмотрел на часы. – Сеанс радиосвязи закончился, пойди принеси ответ на наш запрос.
Черноусый вышел.
Дверь землянки несмело открыла девушка.
– Входи….
Девушка поднесла на вытянутых руках и положила на стол комплект обмундирования итальянского солдата. На петлицах кителя и на пилотке эмблемы – белый аист.
– Вычистили, погладили, товарищ комиссар.
– Спасибо! – И когда за девушкой прикрылась дверь, комиссар снял очки, протер их полой гимнастерки и сказал: – Жаль, не увижу твоего гостя, Евсеич. Дела!.. Говоришь, паренек из Саратова? Как хотелось бы встретиться с ним! Ведь это мой город, Евсеич! Да и в нашем отряде много саратовских водохлебов, формировались там, а в этих лесах часть попала в окружение. Жена моя, дочурка и сын Вовка в Саратове живут. Сын, наверное, уже в армии – летчиком хотел стать. И моряком. И кавалеристом. Понимаешь, Евсеич, бурка ему и черкеска с газырями нравилась. А потом фамилия-то у нас казацкая, с Дону… Так вот, насчет твоего паренька. Совсем недавно мы выловили провокатора с очень похожей легендой: отбившийся от своих десантник. Проверяли! Запрашивали у Большой земли фамилию и словесный портрет. Все сходилось! А в конце концов он провалил целый отряд. Каких людей загубил!
Вошел черноусый, протянул листок. Комиссар прочитал! вслух: «На ваш запрос. Сержант Романовский принимал участие в транспортном полете на базу отряда «Родина». Для точного опознания спросите, что такое «На абордаж»? Правильный ответ: «Название сатирического приложения к одной из стенных газет планерной авиашколы»…
– Ну, что думает Звездочет? – обратился он к черноусому.
– Г-мм… Представим, он правильно ответит. А вот время его ходки к нам – темное пятно. Мог побывать
Евсеич повторил.
– Быстро не управимся, колесил здорово… – бормотал черноусый, рассматривая карту на столе.
– «На абордаж», – вспомнив радиограмму, улыбнулся комиссар. – Так, говоришь, Евсеич, и подрывное дело знает твой пират?
– Грит, американские, немецкие, итальянские и всякие другие штукенции разбирал и пробовал.
– Не забудь спросить про газету-то, старик. Только так, вскользь, за чайком, что ли! – подсказал черноусый.
– Ладно, отстань, – сказал комиссар. – Как в Федосеевке дела, Евсеич?
– Аким грит, расчистили немцы за селом полигон. Поганое место! В бумажке, что я принес, он все описывает. На аэродроме самолетов прибыло. Ну и про планериста того, что Штрум приваживает, сообщал. Пока держится хлопец.
– Петьку пореже посылай к Акиму, береги мальца! Читает он мою книжку?
– Наизусть шпарит и сам стишаты плетет, – довольно ухмыльнулся дед.
– Ну, иди, Евсеич, путь неблизкий, иди! – протянул руку комиссар. – Чайком так и не побаловался, но ничего, если встретимся, пельменями угощу!
– Спасибочко! Прощевай, Максим, и тебе добра, Звездочет!
– И поглядывай, дед! Понял? – вслед сказал черноусый. – Око, око не закрывай!
…Следующей ночью к избушке лесника подошел человек. Цезарь был снаружи, но не лаял. На стук в окно из избы вышел Евсеич. Он переговорил с пришельцем, и тот растворился в темноте леса. Вернувшись в избушку, Евсеич сказал:
– Тебя, Борис, приказано отправить на первый кордон. Недалече, но спокойней. Пока поживешь, а с оказией на Большую землю… Нам, Петро, тоже сматываться отсюдова надо. Злобствует поганый Штрум. Завтра по утряночке все вместе и двинемся.
Полигон
Придумав подрывную площадку при полигоне, Штрум поспешил доложить о своей идее высшему командованию. Идею одобрили. По этому поводу Штрум устроил ужин для подчиненных офицеров, на котором хвастался: «Буйвол долго не протянет, если на спину ему посадить костлявую!»
За один день близ полигона расчистили снег, огородили площадку колючей проволокой и стали свозить неразорвавшиеся бомбы. Разложив несколько таких снарядов на площадке, Штрум направил к ним военнопленных, которые не поддавались даже допросам третьей степени, утаивая, по его мнению, очень ценные сведения. Пленный красноармеец или партизан с баночкой керосина, молотком и зубилом в руках приседал около бомбы и бил по боковине взрывателя, пока не поддастся заржавленная резьба или у опушки леса на флагштоке не поднимется белое полотнище – знак прекращения работ.
В первый же день произошло два взрыва, а через неделю их было уже двенадцать.
На сигнальной мачте полигона затрепыхался белый флаг. В сопровождении ефрейтора Крица и автоматчика Михаил Кроткий ступил за колючую ограду площадки. Преодолевая озноб, он поднял воротник и засунул холодные ладони в рукава шинели. Прерывистая поземка посвистывала, поднималась около воронок, белая осыпь запутывалась в рыжих клочках волос, торчавших из-под слабо замотанных бинтов. Желтую полоску бровей не прикрывала повязка на лбу, левый глаз спрятался под сине-зеленым оплывом, правый смотрел угрюмо. Штрум обещал не бить «телёнка», но потом передумал и приказал «поучить» его. Кроткий ступал неторопливо, оставляя за собой глубокий рубчатый след на занесенной снегом тропинке. Пленные, побросав работу, легли на снег, только у одной воронки верхом на авиабомбе сидел молодой красноармеец с петлицами артиллериста.