Планета чудовищ
Шрифт:
– Договорились, Карасюк.
– На сколько прилетели?
– Ненадолго. Так, на пару месяцев.
Вот уж что мне совсем не понравилось. Провести два месяца в ледяном санатории не входило в мои планы. Но виду я не подал. Там посмотрим.
– Это и есть Европа? – недоуменно спросил Барков, оглядываясь по сторонам.
– Европа там, – начальник гляциологов Карасюк указал пальцем в потолок. – А тут у нас не Европа, у нас тут…
И он сказал слово, которое употреблять в обществе не дозволено. Произнеся его, Карасюк от души расхохотался. И Груша рассмеялась.
– Да, ребята, Европа и есть, – уже по-нормальному объяснил Карасюк. – Гляциологическая станция. От нас до поверхности почти полкилометра, и еще километр до океана. – Здоровяк указал пальцем в пол. – До океана мы еще не дошли, но через три года дойдем. И тогда… – Карасюк мечтательно закатил глаза.
А я никакого энтузиазма по поводу океана Европы не испытывал. Ну, добурятся они до океана, отыщут там каких-нибудь своих инфузорий. Назовут их своими именами, напишут книжки и будут думать, что осчастливили человечество.
В моем воображении возникла омерзительного вида микроскопическая сороконожка с большими глупыми глазами и толстым пузом. Сороконожка барахталась в реликтовом бульоне, пожирала других таких же сороконожек и носила громкое и гордое имя «Apollinarius Imbecillus».
И дальше что? Дальше скукота, хоть в лед живьем зарывайся.
– А пока мы пробиваем горизонтальные штреки, – вернул меня в макромир Карасюк. – Ладно, Полечка, мне пора.
Начальник станции с удовольствием пожал нам руки еще разок, после чего куда-то убежал.
– Пойдем каюты себе поищем? – робко предложил я.
– Пойдем поработаем, – скрежетнула Груша. – В раздевалку! Насекомые…
Мы переоделись в универсальные комбинезоны, подогнанные по нашему размеру железными прищепками, спустились еще на несколько этажей и оказались в довольно широкой ледяной пещере. С потолка ее свешивались старомодные жестяные светильники с ультрасовременными вечными лампами, а под ногами тянулись рельсы. Настоящие рельсы, прямо как в ретропарке! На рельсах стояла колесная повозка с ручным приводом. Похожая на железную телегу.
– А почему нет мотора? – спросил Барков.
– В штреках нет никаких моторов, – ответила Груша. – Никаких моторов, никакого электричества. Чтобы не погубить здешние хрупкие микроорганизмы.
– А это что? – Я кивнул на телегу.
– Это называется «коза», – пояснила Груша. – Садитесь на нее, беритесь за ручку и вперед до конца. Потом обратно. Ну, вперед, быстро!
«Вперед до конца» оказалось почти три километра. И везли мы с Барковым отнюдь не балерину.
Наконец рельсы кончились, и мы остановились. Вдоль стен располагались боксы с оборудованием, нары, столы, стулья, ящики с какими-то первобытными инструментами.
– Повторяю: здесь нельзя использовать никаких механических устройств, – пояснила Груша. – Настоящий гляциолог работает прежде всего руками. И еще кое-чем.
Груша выразительно постучала себя
Мне досталась довольно толстая железная палка, чуть сплющенная на одном конце и четырехгранно заостренная на другом. Палка походила на копье. Не берусь утверждать точно, но, мне кажется, звалась она ломом. Слово «лом» происходило от глагола «ломать». Впрочем, могло быть и наоборот – глагол «ломать» мог происходить от названия инструмента. Ломом надо было ломать. Или ломить. Короче, крушить и разваливать. Лом очень шел Груше, а мне лом совершенно не понравился.
Баркову повезло, ему достался более интеллектуальный инструмент – бур. Такая штука с длинной поперечной ручкой, на которую надо было налегать всем телом.
Название и назначение бура я знал неплохо, поскольку в начальных классах мы изучали подобные устройства на уроках физики. Архимед и другие древние греки обожали что-то бурить. Барков на Архимеда походил не очень сильно, но, видимо, в ближайшее время бурить ему придется немало.
– Объясняю задачу. Вы идете вон к той стене… – заговорила Груша и указала на ледяную стену в конце туннеля. – Ты, Петя, буришь три пробы и складываешь их вон в тот ящик. После чего ты, – Груша больно ткнула пальцем мне в грудь, – берешь лом и скалываешь несколько метров льда. После чего опять бурите. Все просто. Если ты не сможешь работать ломом, то вон там лежат кирки, ими тоже можно рубить. Все понятно?
– Почти, – сказал я. – Непонятно, что в данном раскладе делаешь ты?
– Я – научный работник, – высокомерно заявила Груша. – Я анализирую.
– Я тоже прекрасный анализатор… – попытался было дернуться я, но Груша пресекла мою инициативу:
– Берешь лом – и лупишь им в стену! Вперед!
Я взял лом.
И весь день я проклинал все. Себя. Европу. Современную гляциологию. Научных работников. Но больше всего я проклинал Майю Ивановну Гучковскую, отправившую меня перевоспитываться в ледяные копи.
На третий день работы я, к собственному своему отвращению, приобрел определенную сноровку в работе с ломом – мог с первого удара отколоть от стены изрядный пласт. Но от обретения той сноровки у меня просто отваливались руки и ныли от напряжения колени. И душа протестовала.
Барков чувствовал себя не лучше. От бура у него на плечах и груди образовался прямоугольный синяк, и Петр со своим синяком отправился в медпункт. А там ему прописали… всего лишь свинцовую примочку.
Только Груше было хорошо. Она смотрела в микроскоп, искала бактерии и мечтала о подледной жизни.
Так прошло пять дней. Самых худших пять дней в моей жизни. Так я тогда думал. Если бы я знал, что совсем скоро начнется такое… Если бы я знал, я бы вцепился в тот лом, вцепился бы в те ледяные стены, и даже могучий Карасюк не выковырял бы меня на поверхность. Но кто может предвидеть будущее…
В субботу Груша сказала:
– Завтра у вас ответственный день.
– Какой-какой день? – насторожился я. А про себя так и представил: день повышенной выработки… день сиреневой отбивной котлеты… день термодинамики…