Планета грибов
Шрифт:
– А на кого еще! Мы с Василием строили. Так и сказала своим девкам: умру, все вам отойдет, с собой не заберу. А пока – шиш! Была хозяйка и останусь хозяйкой. И отец бы, говорю, одобрил. Василий Петрович – мой покойный муж. Ты должна помнить.
– Да-да, конечно, – она подтверждает с торопливой готовностью.
– Садись, – старуха подвигает стул. – Очки поищу, так-то не увижу. Куда ж я их?..
На столе, покрытом вязаной скатертью, лежат фотографии. Загородный дом – недостроенный, успели подвести под крышу. На переднем плане улыбаются
– Ваши внуки?
– Внучка, – старуха шарит на полке, роется в ящике стола. – С мужем со своим, в Москву перебрались. Работают, работают, а денег все одно не хватает. Всё в кредит. Я говорю: страшно, вон, по телевизору – приходят, вымогают, эти-то, из банков. Служба у них специальная: чистые бандиты. Так разве остановишь! Ничего, говорит, бабуля, пробьемся! Ох, смелая девка, вся в меня.
– Ничего, теперь так многие делают. Зато хороший дом будет.
– Не дом, а хоромы, – старуха поджимает губы. – Раньше и понятия не имели. Да что – мы! У начальства – и у того не было. А все равно жили хорошо. Ну и что – в коммуналках! Зато дружно. Справедливо. И люди были хорошие. Это теперь избаловались. – Старуха идет к телевизору, покрытому вышитой салфеткой. – Вон же они. Прям горе с памятью: положила – и из головы вон… И света нету. Пятница. Полчаса как отключили…
Ей хочется спросить: а когда включат? Но она останавливает себя: старуха – не местное божество, чтобы знать ответы на все вопросы. Лишь бы подписала…
– Теперь только завтра, – хозяйка тянется к ручке, – утром, в девять часов.
«О господи…» Она чувствует мурашки, бегущие по коже.
– Ну, где тут?..
– Здесь, – она показывает на пустую линейку. – Подпись и фамилию…
Примериваясь, старуха заносит ручку:
– Ну вот… Руки-крюки, там-то поглядят – напугаются, – старуха улыбается, протягивает лист.
«Там… Где – там?» Неловко: просто встать и уйти.
– Знаете, – она оглядывается, – так получилось, я давно не приезжала. Как тут?
– Ничего, живем помаленьку.
– А дочери ваши? Приезжают?
– Да где им… – старуха вздыхает. – У них теперь свое: построились, своих дел по горло.
– А как же вы справляетесь?
– Так и справляюсь, как всю жизнь. Руки вон только болят. На огороде ничего, а как стирать начну… Вода-то горячая, ох, крутит… В холодной пробовала – не отстирывается. Вот я и задумала: машину стиральную купить. Коплю, откладываю с пенсии. Уж года четыре. По телевизору говорили: немецкие – самые лучшие. Как думаешь?
– А дочери? Почему не помогут?
– Да куда им! – старуха отмахивается. – Был бы сын… Не поверишь, – переходит на шепот. – Отродясь смерти не боялась. Чем такая жизнь… А теперь боюсь. Лежу и думаю: вдруг усну и не проснусь? Так и не узнаю: как это, когда машина стирает, а я рядышком сижу…
Она опускает голову: хочется встать и сокрушить этот новый мир, в котором есть все, кроме самой элементарной справедливости.
– Не надо, – она слышит свой
Старуха смотрит недоуменно. Глаза, выцветшие в борьбе с жестоким временем, подергивает тень.
– Нет-нет, денег мне не надо. Пожалуйста, не отказывайтесь, – она просит торопливо, боясь, что тень сгустится и примет форму нищенской гордости – единственного спасения от векового рабства и вековой нищеты.
– Я… Нет… – старуха делает шаг, протягивает руки. – Спасибо тебе, доченька… – обнимает, гладит по спине.
Ее пронзает электрический ток. Сильный. Сильнее, чем все силы разума. Торопясь, пока не хлынули слезы, встает и идет к двери. Дверь не поддается.
– Я т-те вырвусь! Морда паразитская!.. Стой, нечистая сила!
Она оборачивается растерянно. Из-под кровати что-то порскает. Загораживая дверной проем, старуха машет руками. Огласив дом отчаянным мяуканьем, тощая тень кидается в угол.
– Всю ногу оцарапал… – припадая на правый бок, хозяйка кота ковыляет к двери. – Гляди-ка, – задирает юбку. – Думала, с мясом вырвет.
Она смотрит сочувственно: царапина, но неглубокая. Не до крови.
– Ох, дождешься у меня… Когти-то повыдергаю, – старуха возится с замком. – А ты весной приходи. Дам тебе отростков. Черной смороды. У меня хорошая, крупная…
– Спасибо, – она выскальзывает на крыльцо. – На моем участке не вырастет. Земля плохая…
– Дак хорошую купи, – старуха выходит следом. – Пару машин. Договоришься в ДЭКе. Грядки сделаешь.
– Времени нет. Работа…
– А сын на что? Сына попросишь. Ты помрешь, ему отойдет. Тоже дети народятся. Он помрет – всё им…
– Да-да, попрошу…
Она идет по тропинке. Из глаз льется вода. Горячая, как кровь. Течет по щекам. Она ничего не видит, только чувствует слабые руки – утешают, гладят по спине.
«Помирилась. Я с ними помирилась», – бормочет безумные слова.
Прижимая к груди папку с документами, поднимается по склону. Дойдя до калитки, оборачивается к лесу, словно они там: родители, с которыми как будто помирилась. Во всяком случае, с матерью. Обещала стиральную машину. «Проще отсюда, из Соснова. Отправлю Василия Петровича. Купит, заодно и подключит».
Она понимает: это все иллюзия. С живыми бы не вышло, ничего, никакого мира. Но так все равно лучше, чем злость, горечь, непримиримость.
Вдали, меж деревьев, сияет что-то красное.
– Идиоты. С ума сошли. Им-то что, сядут и уедут… – она срывается с места. Идет по тропинке решительным шагом. Впереди, за дорогой, ведущей к линии Маннергейма, мелькают березовые стволы. Обочины поросли молодым ельником. Можно поискать тропинку, но она идет напрямик, раздвигая еловые лапы: сейчас она им покажет…
Перед ней пустая поляна. «Сбежали?..» Ни дымка, ни следа от костра. Только красный диск: солнце – хозяин света и тени, блага и зла, рождения и смерти – догорает между сосен, прежде чем уйти с земли.