Планета Харис
Шрифт:
Мы остановились против здания столь совершенных пропорций, столь поэтичного, что у меня вырвался крик восторга. Оно было подобно храму, вылитому из тончайшего хрусталя. Оно словно было соткано из утреннего света, оно словно звучало. Очертания его медленно менялись, проходя определенный цикл. И эта гамма тончайших красок — от бледно-розового до серебристо-жемчужного, через все оттенки лилового, зеленоватого, золотистого, голубого.
У меня выступили слезы. Чувство восторженного уважения к крылатым художникам охватило меня и осталось во мне.
— Здесь живет Всеобщая Мать, —
— Вы большие художники! — воскликнул я. Он медленно покачал головой.
— Мы очень чтим материнство, — объяснил он просто и трезво.
Мы еще долго блуждали по городу, видели много изумительных архитектурных сооружений, как, например, дом Победившего Смерть или дом Заведующего Картотеками.
Прекрасен был этот город — то реявший в воздухе, то опускавшийся на землю, но было в нем непостижимо тихо, и самый свет солнца, переливающийся на гранях, был как бы сумрачен и безрадостен.
Затем на энтомоптере мы вернулись к океану. Очень быстро, за каких-нибудь десять минут. Семен Семенович включил полную скорость, так что все краски и очертания внизу как бы размылись.
9
СТРАННАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ ХАРИС
О понять, как безмерно пространство, множественность и безграничность миров!
Спал я крепко, без сновидений, а утром, одевшись, — мне приготовили легкий летний костюм, вполне современный, — я опять спросил Семена Семеновича, скоро ли я увижу своих товарищей.
— Завтра они будут воссозданы, — обещал он, — а сегодня я хочу рассказать историю нашей цивилизации вам. Людям она покажется странной и мрачной… Не у всех ваше мужество и способность уважать непонятное. Даже если оно совсем чуждо. Людям легче будет услышать это от вас — человека, психолога, врача. Вы меня понимаете?
Я кивнул головой. Этот день навсегда останется в моей памяти свежо и остро, как если бы это было сегодня, может быть час назад.
Мы ходили у шумящего океана. Бушевали пенящиеся буруны, разбиваясь об изъеденные солью прибрежные скалы, пронзительно и резко кричали птицы, стремительно неслись над океаном и лесом тяжелые облака, снижаясь от своей тяжести чуть не к самой воде.
Семен Семенович рассказывал. Все, что он говорил, было так странно, так непонятно, что я сомневался, смогу ли я это вразумительно рассказать своим товарищам завтра или в последующие дни. Я слушал и все примеривался, как я расскажу об этом.
Я так и не понял до конца этих странных существ.
Их развитие как существ разумных началось с архитектуры. До этого они жили инстинктом, огромными скоплениями, где разделение труда было чисто биологическим. Отдельная личность не имела никакого значения — чисто условное существование, только винтик в огромной, слаженной машине, клеточка в чудовищно разросшемся организме. Отдельная жизнь не ценилась даже самой этой жизнью.
Бессмертие вида — вот к чему они инстинктивно стремились, чему приносили в жертву каждого в отдельности.
— Ни
Я позволил себе перебить его:
— Как это — удалялось, куда?
— Удалялось из колонии… Ну, изгоняли, что ли.
— Без права вернуться?
— Да, конечно.
— Отдельно они могли существовать — на той стадии развития?
— Нет, в одиночку наши предки погибали.
— Значит, все же убивали.
По его лицу словно тени прошли.
— Пусть так, — неохотно согласился Семен Семенович.
— Кого-нибудь у вас чтили больше, чем других?
— Мать. Ту, что давала жизнь.
— Простите, харисяне — живородящие или яйцекладущие?
— Все мы вышли из яйца, — туманно ответил Семен Семенович. Я не стал уточнять. — Мать клала яйца. Кстати, тогда харисяне были значительно мельче, величиной с ваших пингвинов. Свой рост и внешний вид они усовершенствовали впоследствии направленной изменчивостью. По своим понятиям красоты и целесообразности.
— Фактически мать и была вашей царицей, — предположил я.
— Нет, нет, — категорически возразил Семен Семенович. — Мать сама подчиняется мудрой силе общины, как и любой из его членов. Если она не могла, как это следует, исполнять обязанности рода, ее заменяли другой.
— А мать прогоняли?
Семен Семенович глянул на меня укоризненно.
— Ни мать, ни любого полезного члена общества, заболевшего или состарившегося, у нас не изгоняли даже на заре цивилизации. Их заботливо кормили, за ними ухаживали до их естественного конца. Изгонялись лишь… — Семен Семенович запнулся. До чего ему не хотелось об этом говорить. Но я, видимо, должен был знать, и он продолжал рассказывать. — Изгонялись непохожие…
— Что?
Я был потрясен до глубины души и только смотрел на него молча и с ужасом.
— Вот почему наше развитие, как существ разумных, началось с архитектуры. Заботиться о красоте и рациональности постройки, в которой живет и трудится род, нам было присуще всегда. Потом уже развились математика, механика, физика, химия, биология, медицина, география, астрономия и другие науки. Науки у нас развивались быстро и скоро. Об ученых заботились, как и о матери.
— А искусство? Есть у вас искусство? — потрясенно вскричал я. Семен Семенович грустно покачал головой.
— У нас могло бы быть искусство, как и у землян. Но мы не дали ему развиться. Как и на заре цивилизации, так и в ее расцвете харисяне последовательно и настойчиво уничтожали все непохожее. А искусство — это и есть непохожее…
Познавший Землю оживился.
— На Земле самое трудное для меня, чего я никак не мог понять, это — искусство. Не правда ли, и для человечества искусство есть что-то непонятное, неразгаданное и в этом именно сила искусства.
— Как непонятна и неразгадана душа человека, — сказал я, — которую пытается отразить искусство.