Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
Я поспешно натянул на себя рубашку. В самом деле, получилось нескромно. Стоял чуть не нагишом. А мы с нею даже не заметили.
Завтракать с нами вместе села соседка Пакиза-хала, которая принесла к чаю горшочек свежих сливок. Цвет сливок был нежный, как у весенних нарциссов.
Мать подала на стол горячие лепешки и миску вареных яиц. Но скорлупа у меня никак не сдиралась. Крышка самовара оказалась прикрытой неплотно: из-под нее вылетали струйки пара, капли пятнали скатерть.
— Какая неряшливость, — с раздражением пробурчал я.
— Ай, что за беда?
— Чужих рук, конечно, не жалко! И так все на нашей матери. Даже мешки с зерном для колхозных кур таскает из амбара на своем горбу. Не-ет, как только встану на ноги, заберу ее с фермы. Пусть отдыхает.
— Какие у нее годы? Шестьдесят? Да вовсе нет, только идет к пятидесяти. Вы переехали сюда в год моей свадьбы, двадцать лет назад, ты на палочке верхом скакал. Считай сам.
Вошла мать с отчаянно кудахтающей курицей.
— Обещанный подарок от тетушки Гюльгяз. Только сама заходить не хочет. Позови ее, сынок.
Я вышел на крыльцо.
— Гюльгяз-хала, пожалуйте в дом. Хотите, на руках внесу?
Она отозвалась полушутя-полусердито:
— Свою мать носи, если ей уж такое счастье выпало. А я по два раза на дню не завтракаю. У вас и без меня гости спозаранку…
Она говорила, напрягая голос, словно хотела кого-то уязвить. Двор был общим и раньше тесным мне не казался. Но вдруг стал душить, как петля вокруг горла. Почему старуха стала такой злой, словцо я виноват в гибели дяди Салима? Раньше все повторяла, что я ему названый младший брат. Неужели и тогда кривила душой?..
Расстроенный, я вернулся в дом. Пакиза продолжала обсуждать возраст моей матери. Мать усмехалась:
— В школу, что ли, собрались меня записывать? Тогда я живо годочки убавлю. Жаль, не пришлось учиться. Кладовщику сдаю яйца и большой палец в чернила окунаю. Он смеется: это, говорит, твоя персональная печать?
Я исподтишка, но пристально разглядывал мать. Перед войной у нее были густые черные волосы, а сейчас остался седой пучок. Голова почти сплошь побелела. Когда соседка ушла, я спросил о путанице с возрастом.
— Никто, кроме меня, в этом не виноват, сынок. Когда овдовела, сама приписала в сельсовете десять лет. Я подумала: вдруг кто сватать захочет? На пожилую женщину внимания меньше. Обещай, что никому об этом не расскажешь. Ты, наверное, в город собираешься? Уже пора…
Когда я свернул с проселочной дороги на тракт, с Эргюнеша потянуло ледяным ветром. Озябшие за ночь горы подставляли бока солнцу. Они терпеливы, наши горы. Почти как моя мать.
22
Я все-таки увиделся в этот день с Халлы, но уже после того, как уладил свои дела.
Алы-киши встретил меня в конторе автобазы.
— Принес документы? — И, не дождавшись ответа, потащил в отдел кадров. — Пусть готовят приказ. Только незадача: говорят, нельзя работать в две смены, некому будет разгружать. Грузчиков не хватает. Не горюй, уладим. Садись пиши заявление: «Прошу оформить помощником водителя…»
— Как
— Ты пиши: «пока не освободится место».
— А когда это будет?
— Скоро. Из Баку обещали прислать несколько новых машин. Сначала бумага придет, а потом и машины.
— А если пока податься на другую работу?
— Бросить золотую специальность? Нет уж, не советую. Вот послушай. У меня восемь дочерей и один сын…
— Поздравляю! Что же раньше молчал о сыне?
Алы-киши хитро ухмыльнулся, обнажив прокуренные зубы.
— Не спеши. Мой сын появился на свет не сейчас, а пятнадцать лет назад; дочек тогда в помине не было, жена едва заневестилась. Удивляешься? — Он хлопнул по кузову. — Вот мой сынок, мой первенец! И жену себе в его кабине привез, и дочек одну за другой сажал рядом. Чем бы иначе я кормил их своими-то искалеченными руками?
Он поднял пятерню с уродливо укороченными пальцами. Я все думал: как же он руль держит? А он наловчился, аварий за ним не числилось ни одной.
Алы-киши поспешил с моим заявлением к начальнику, получил положительную резолюцию и с победным видом отдал листок в отдел кадров. Его проворные ноги словно не по земле ступали, а летали над нею. Недаром шутили, что Алы-киши сам свою машину запросто обгонит. Он отвечал беззлобно: тайны никакой нет, все зависит от моторчика, который в сердце. Он всем интересовался, во все встревал. Ни одно событие на автобазе не проходило мимо него. Записался в политкружок, вел практические занятия на шоферских курсах, свирепствовал на выпускных экзаменах. «Нельзя же так резать, — сказали ему. — План по количеству выпускников горит». «Так, по-вашему, пусть лучше потом парни на машинах разбиваются с вашими липовыми дипломами?» — огрызнулся он.
Когда я подошел к Алы-киши, тот собирался запускать мотор, держал ручку.
— Эту штуковину я прозвал «постой-заряжу». Машина у меня старая, довоенная. То подлатаю, то словом ее уговорю, так и работаем. Будь другом, сядь за руль. Бензин плохо проходит, снова пора чистить. — Вдруг он весело рассмеялся: — Смотри-ка, встал на подножку — и машина накренилась. Прямо богатырем стал, Замин! Ну поедем теперь на железнодорожную станцию, нагрузим доски. Знаешь, мне американский грузовик давали, да я не взял. Они на вид пофорсистее, но по нашим горам не тянут. А с этим драндулетом меня никто не разлучит. Он у меня, как конь, понятливый. Велел в гроб себе ключ от зажигания положить. Я и с того света на нем укачу!
За рулем Алы-киши мурлыкал под нос одни и те же слова: «Попросит любимая душу, как ей души не отдать?»
— Наверное, есть продолжение, только не знаю. Красивая, должно быть, газель.
Когда я прочел ему всю газель целиком, он рот приоткрыл от изумления.
— Ну, парень, обрадовал. Думал на небе слова искать, а нашлись на земле. Правильно, что стихи любишь. Шофер должен быть приметлив. Наш театр, наше кино — все в этой кабине!
Я промолчал. Ни к селу ни к городу вспомнилось, как вез в кабине Халлы, чужую жену… Неужели тот роковой день вечно будет терзать память?!