Планета-мечта
Шрифт:
А ведь и впрямь туман! Я вижу его, хоть он почти и не заметен, только крыши дальних домов купаются в нем. В небе примешался сероватый оттенок, совсем уже холодно, я пойду в дом. Да и сумерки, темно уже писать.
Интересно, летом сумерки как-то не заметны. В воздухе только что-то сгущается, а, кажется, он прозрачен, как днем.
Совсем стало тихо, только все так же поют, как пели, там, наверное, что-то празднуют.
Наверное, уже пала роса. Господи, как же я улечу отсюда? С писком летают какие-то птицы. И запаха травы уже почти не чувствуется, замерз запах. В холод запахи всегда меньше ощущаются. И нос у меня замерз. И ноги. В траве стрекочет кузнечик. И еще один — за домом, заливается. Вообще-то, это уж, наверное, ночь, хотя еще светло. Писать темно, а так — все видно. Далеко кто-то жжет костер, и дым поднимается прямо вверх и рассеивается
39. Ра. Ворон во тьме.
Он не помнил того, что случилось. Мелькали какие-то обрывки, искаженное страданием лицо Ториона, его голос, произносивший какие-то слова. И еще боль. Это он помнил. Боль. И холод. И вкус крови. Это он помнил хорошо, слишком хорошо. Помнил, как били по лицу; кто, зачем — этого память не сохранила, но каждый удар он помнил. Потом опрокинули навзничь. Его били цепью — потом он удивлялся, почему не осталось шрамов, а их действительно почти не осталось, только на спине и на левом бедре. Иногда он жалел, что не помнит, а иногда ему делалось страшно, если в памяти всплывало хоть что-то. Страшно это было, очень страшно.
В сущности, он был не более мягкосердечен, чем другие. Элли всегда отличалась склонностью к преувеличениям, а никто, кроме нее, не называл его — добрым. Вороны всегда питали почтение к жизни, ведь их всегда было так мало. А сколько нужно было лет, чтобы взрастить ворона! Оттого-то и появились Большое и малое заклятья изгнания. Соплеменников вороны не убивали никогда, даже в ту пору своего существования, когда еще не осели на Алатороа. Представителей других народов — тоже не убивали. Мня себя превосходящими всех прочих, не видели особой доблести в убийстве меньших. И он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И память ему застилал не страх, а боль. И даже не физическая, хотя после именно это и было тяжелее всего. Большое заклятье изгнания наполовину умертвило его душу, и умирание это было так страшно, что память не сохранила его.
А он был вовсе не мягкосердечнее остальных. И он удивился бы, если бы узнал, что Торион плакал над его избитым телом и просил, хотя бы пока не поправиться, не гнать его из Серых гор. Ториону его изгнание далось тяжелее, чем ему самому. Торион не смог бы жить этой тяжестью на душе, ведь он-то помнил все, и каждый удар — был удар по его сердцу.
Шел третий час после изгнания, когда оглушенный Торион пришел снова на площадку Совета. На камнях еще видна была кровь, Торион вздрогнул, отходя в сторону. Присев на валун над самым обрывом, Торион закрыл глаза. Эти два часа с небольшим он не жил — переживал произошедшее, минута за минутой, и никак не мог вырваться из этого заколдованного круга. Вот Кэррон поднимается на площадку Совета. Вот двое сбивают его с ног, хватают за руки, Кэррон не понимает еще, рука его не потянулась к Жезлу, а потом было уже поздно. Вороны никогда не интересовались воинским искусством, никто даже не носил оружия. Кэррон мог бы отбиться от одного, двоих, может быть, троих — не от той толпы, что навалилась на него. Его били молча, били по голове, чтобы лишить сознания, ибо так проще было бы читать заклятье: все помнили, на кого покушаются. Потом отошли от бесчувственного тела. На камнях расплывалась кровь. И вдруг Кэррон шевельнулся, приподнял растрепанную голову — и засвистела цепь, в обычное время огораживающая площадку со стороны детских пещер. А потом его поставили на колени и держали с двух сторон, чтобы не падал. С черных лохмотьев щедро капала кровь. Глаза Кэррона были закрыты, голова запрокидывалась назад, но сознания он больше не терял. Все знали, что он слышит каждое слово. Не знали только, понимает ли. Понял ли он вообще, что произошло?.. Торион читал заклятье и не верил в то, что читает его — над Кэро. Впрочем, трудно было поверить и в то, что это Кэро стоял перед ним на коленях. И сколько крови! Торион застонал, вспоминая. Сколько крови! А потом изгнанника вывели в предгорья и бросили там. И вот уже третий час его палач бродил, не в силах оставаться на месте, и вспоминал, вспоминал. Какое страшное, распухшее, неузнаваемое было лицо у Кэррона. Как содранная кожа висела — словно ткань изорванной рубахи. Как белела среди красных и черных лохмотьев торчащая наружу кость перебитой ноги. И сколько крови! Торион молил судьбу,
Он сидел над обрывом и смотрел вниз. Не легко утопиться умеющему плавать. Не легко птице разбиться о скалы. Не легко смириться с собственной подлостью. Он облизал пересохшие губы, подумал о жене — и не смог вспомнить ее лица. Перед глазами все стояло распухшее, неузнаваемое лицо Кэррона. И тогда он шагнул вниз, и в этот же миг на Серые горы обрушился ад. Ториону не суждено было узнать, сумел бы он удержать привычные к полету крылья, не перевоплотиться, смог бы он пасть на камни в человеческом обличье. Единственному из всех, гибель Серых гор принесла ему почти счастье.
Почти. Ибо ворона нелегко было убить, даже если этот ворон сам звал к себе смерть. После гибели Серых гор одновременно пришли они в себя — изгнанник и его некогда лучший друг. И долго еще не могли осознать случившееся, но Ториону было горше, ибо разум изгнанника плыл, разваливаясь на части, и не скоро еще Кэррон по-настоящему понял, что же произошло.
40. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день тридцать девятый.
Моя дурацкая сентиментальность дошла до того, что я решилась слетать в Альверден. Если мне придется в скором времени улететь отсюда, то я хочу, по крайней мере, увидеть Альверден. Хоть он и превратился теперь в город с привидениями, я все равно хотела увидеться с ним.
Раньше я не видела Альверден с высоты и сейчас описывала на глайдере круг за кругом, разглядывая город. Это город явно планировался, а не случился внезапно. На самой вершине горы расположен университет искусств с башенками и кружевными железными мостами. Город спускался по склону вниз — извилистые улицы с красными особняками, мелькнула круглая крыша театра, за ним начиналась территория университета магии. Шли дома, все больше пяти-шестиэтажные, с затейливыми башенками и флюгерами, лектории и театры с круглыми крышами, общественные школы с поникшими гербовыми флагами. Я смотрела на этот город и все вспоминала Элизу, мою Элизу, черные одежды, золотистые волосы, нежное лицо. Она таскала меня по всему городу и говорила, говорила, забывая, что я и половины не могу понять. И я ничего не запомнила из ее рассказов, запомнилось мне только ее оживленное лицо и тоска, застывшая в серых глазах. Элиза улыбалась, а в глазах ее стыла тоска. Вот это я запомнила хорошо.
Я приземлилась в университетском саду. На ветках висели капли оседающего тумана. Я брела по спиралью завивающейся дорожке из красного камня, потом сошла с нее и пошла прямо по земле. Среди кустов садовой рамарии и земных кленов я набрела неожиданно на поляну, заросшую веганскими розами. Мелкие сиреневые цветы еще не раскрылись. И странно, я вдруг ощутила тоску по Веге. Никогда я не скучала по этой планете. Я ведь ни разу не была там со дня окончания школы и как-то даже не испытывала этого желания. Мне нравиться Вега, всегда нравилась, но вернуться туда я не хотела. Никогда не скучала по Веге, ей-богу, а сейчас, глядя на маленькие бутончики сиреневых веганских роз, я ощутила буквально кожей, как же я давно не была там. Веганские розочки. Да-а….
Я не хотела заходить в здания, боялась наткнуться на мертвые тела. Таких воспоминаний об Альвердене мне не нужно было, спасибо. Но, наткнувшись на круглое здание книгохранилища, я все-таки зашла. Мертвое тело там все-таки было. Одно, у самого входа. Я обошла его стороной, стараясь не смотреть. Координаторов иногда считают чуть ли не профессиональными убийцами, но я не люблю смотреть на мертвых.
Хранилище было большое, а я поторопилась уйти подальше, и запах разложения остался позади. Вокруг был только запах книжной пыли. Я бродила среди стеллажей. Совершенно бездумно вытаскивала то одну книгу, то другую. Рукописные страницы пахли чернилами и пылью. Свет моего фонаря, укрепленного на поясе, рассеивался в глубине помещения — словно глубоко под водой.
Это чудо, что я наткнулась на эту рукопись, потому что я ничего не искала, просто разглядывала инкрустированные серебром переплеты и миниатюры среди текста. Я сняла этот томик с полки, рассеяно полистала: то ли дневниковые записи, то ли хозяйственные, все вперемешку, списки больных, тексты молитв и рядом описания погоды. Я захлопнула было книгу, но взгляд мой зацепился за слова «Царь-изгнанник», и сердце оборвалось. Я раскрыла книгу снова, дрожащими руками перелистала страницы. Когда я нашла и прочитала, то…. Не знаю. Не знаю.