Планета обезьян
Шрифт:
Когда журналисты, наконец, ретировались, было уже поздно, и мы поторопились к Корнелию, где нас ожидали его друзья. Но едва мы вышли из комнаты, нас задержал Занам. Очевидно, он был в курсе последних событий, потому что поклонился мне чуть не до полу. Занам прибежал за Зирой, чтобы сообщить ей, что в отделении не все ладно. Обозленная моим долгим отсутствием, Нова разбуянилась вовсю. Вскоре ее бешенство передалось другим пленникам, и теперь никакие уколы пик не могут их утихомирить.
— Сейчас приду, — ответила на это Зира. — А вы подождите меня здесь.
Я с мольбою взглянул на нее. Она заколебалась, но потом пожала плечами.
— Если хочешь,
Вслед за Зирой я вошел в зал с клетками. Едва заметив меня, пленники сразу успокоились, и всеобщий шум и гам сменила напряженная тишина. Они меня, несомненно, узнали, несмотря на одежду, и, казалось, понимали, что являются свидетелями некоего чудесного превращения.
Сдерживая дрожь, я направился к клетке Новы, к моей клетке. Я приблизился к ней, улыбнулся, заговорил с ней. На какой-то миг у меня возникло ощущение, что она меня понимает и вот-вот мне ответит. Но это, разумеется, было немыслимо. Просто мое присутствие успокоило ее так же, как остальных. Она приняла от меня кусок сахару и все еще грызла его, когда я с тяжелым сердцем шел к выходу.
Об этой вечеринке, устроенной в одном из модных кабаре — Корнелий решил сразу ввести меня в обезьянье общество, поскольку отныне мне придется всегда и нем вращаться, — я сохранил весьма неясные и странные воспоминания.
Неясность происходила от выпитого мною в начале вечера алкоголя, от которого мой организм отвык. А странность объяснялась, пожалуй, особым чувством, которое и впоследствии овладевало мною неоднократно. Я могу его описать только как постепенное угасание в моем сознании представления об окружающих как об обезьянах: все чаще я воспринимал их в зависимости от их профессии или положения в обществе, не думая, что это гориллы, орангутанги или шимпанзе. Метрдотель, например, который подобострастно встретил нас и провел к столику, был для меня прежде всего метрдотелем, а уж потом самцом-гориллой. Старая, безобразно накрашенная самка-орангутанг воспринималась как старая кокетка, а когда я танцевал с Зирой, я совершенно забывал, что она шимпанзе, ощущая лишь гибкую талию партнерши. Оркестр шимпанзе был всего лишь оркестром, и элегантные обезьяны, острившие за нашим столом, становились обыкновенными светскими остряками.
Я не стану подробно говорить о том, какие чувства вызвало у обезьян мое присутствие. Скажу только, что я оказался в центре внимания. Мне пришлось раздавать бесчисленные автографы, и два сторожа-гориллы, которых Корнелий предусмотрительно привел с собой, с огромным трудом защищали меня от толпы самок всех возрастов и пород, стремившихся выпить со мной или потанцевать.
Мы засиделись до глубокой ночи. Я уже был наполовину пьян, когда вдруг вспомнил о профессоре Антеле. Эта мысль пробудила во мне самые горькие угрызения совести. Я едва не заревел от стыда, подумав о том, что я вот сижу здесь, забавляюсь и пью с обезьянами, а мой несчастный товарищ дрожит на соломе в клетке зоосада.
Зира спросила, что меня так печалит. Я ей объяснил. Тогда Корнелий сказал мне, что уже справлялся о профессоре и тот чувствует себя хорошо. Теперь ничто не препятствует его освобождению. В ответ я решительно заявил, что не могу больше ждать ни минуты и хочу сообщить ему эту новость немедленно.
— В конечном счете почему бы и нет? — подумав, согласился Корнелий. — В такой день вам ни в чем нельзя отказать. Пошли! Я знаком с директором зоосада.
Мы вышли втроем
Уже рассветало, когда мы остановились перед клеткой, в которой горемыка профессор жил, словно животное, вместе с полусотней других мужчин и женщин. Пленники еще спали, расположившись парами или группами по четыре-пять человек. Но когда директор зажег в клетке свет, все открыли глаза.
Я быстро обнаружил моего товарища по несчастью. Как и все остальные пленники, он лежал, свернувшись, на соломе, и рядом с ним была женщина, которая мне показалась довольно юной. От этого зрелища я содрогнулся, и в то же время едва не заплакал от сострадания к моему другу и к самому себе, вспомнив, каким унижениям мы подвергались четыре месяца.
Я был так взволнован, что не мог говорить. Однако разбуженные люди не выказывали даже удивления. Они были уже приручены и хорошо выдрессированы, поэтому все принялись исполнять свои обычные трюки, надеясь получить в награду что-нибудь вкусное. Директор бросил им горсть печенья. Тотчас началась толкотня и свалка, как в дневное время, а умудренные годами старики поспешили устроиться на корточках перед самой решеткой, с мольбою протягивая к нам руки.
Профессор Антель присоединился к попрошайкам. Он протиснулся как можно ближе к директору и начал выпрашивать у него подачку. Такое недостойное поведение сначала меня возмутило, но вскоре мой гнев перешел в глубокое беспокойство. Я стоял от профессора в трех шагах, он смотрел прямо на меня и явно не узнавал. К тому же глаза его, еще недавно такие живые и проницательные, сейчас казались потухшими и пустыми, как у других пленников: я не заметил в них ни проблеска разума! С ужасом я убеждался все больше, что не вызываю у профессора никаких чувств, кроме недоумения: при виде человека в одежде он вел себя так же, как остальные пленники.
Я сделал над собой чудовищное усилие и заговорил, чтобы наконец рассеять этот кошмар.
— Профессор, — сказал я, — мэтр, это я, Улисс Меру. Мы спасены. Я пришел, чтобы сообщить вам об этом…
И тут я умолк, ошеломленный. Услышав мой голос, профессор Антель втянул голову и отшатнулся от решетки — совсем как люди Сороры!
— Профессор, профессор Антель! — взмолился я, чуть не плача. — Это я, Улисс Меру, ваш спутник по путешествию. Я свободен, и через несколько часов вас тоже освободят. Обезьяны, которых вы видите перед собой, наши друзья. Они знают, кто мы такие, и готовы принять нас как братьев.
Он не ответил мне ни единым словом. Казалось, он ничего не понимал. Он лишь отступил еще дальше в глубь клетки, сжавшись точно испуганное животное.
Я был в отчаянии, а обезьяны определенно заинтересовались происходящим. Корнелий хмурился, пытаясь решить неожиданную проблему. Мне пришло в голову, что, возможно, профессор Антель симулирует непонимание, опасаясь обезьян. Поэтому я попросил их отойти подальше и оставить нас наедине, что они и сделали без малейших возражений. Когда обезьяны скрылись из виду, я обошел клетку, чтобы быть поближе к углу, в который забился профессор, и снова заговорил с ним.