Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

Крикуненко Михаил Николаевич

Ровно через сутки я открыл глаза и увидел на подушке Канты такие же розовые рассветные лучи, что и вчера. В этот раз я не слышал Крези Берд и мне абсолютно ничего не снилось. Голова все еще тяжелая, меня знобит, несмотря на жару, и тошнит. Просыпаясь и снова проваливаясь в другой мир, я потерял счет дням. Это уже не мир снов. Это мир небытия. Я как бы есть, но сознания моего нет. Даже сны больше не снятся. Одна пустота, во время которой меня нигде нет. Ни там, ни здесь. Сознание включается лишь на несколько минут в день. Каждый раз, открывая глаза, я надеюсь, что увижу рядом с собой Канту. Но ее все нет. Выходить на улицу нет ни сил, ни желания. Я поднимаюсь только, чтобы сходить в туалет, выпить воды и снова, накрывшись с головой одеялом, провалиться в темноту, которая стала мне союзником. Она защищает меня от недружелюбного внешнего мира, в котором я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким.

Однажды из трещины в стене появилась маленькая ящерица. Она с любопытством разглядывала

меня, но всякий раз юрко пряталась обратно в щель, стоило мне пошевелиться. Постепенно ящерица поняла, что мне не до нее, и, перестав бояться, стала разглядывать меня уже бесцеремонно, зависнув прямо на стене над моей головой. Иногда, возвращаясь из небытия и открывая глаза, я вижу ее перед собой. Почему-то раньше она не появлялась. Обычно ящерица убегает утром, после криков Крези Берд, по своим делам и возвращается, когда солнечные лучи становятся матовыми и в окно можно смотреть без рези в глазах. Я стал разговаривать с ящерицей, и мне кажется, что она слушает меня, неподвижно застыв на потолке или на стене, нарушая законы физики, время от времени показывая мне длинный язык. Мне кажется замечательным, что ящерица не умеет говорить, а только слушает и никогда не спорит. В основном я разговариваю с ней, как говорил бы с Кантой, приводя разные доводы и объяснения, почему она должна вернуться ко мне. Иногда читаю стихи. Я заканчивал декламировать ящерице стихотворение Пастернака «Не волнуйся, не плачь, не труди…», когда скрипнула дверь и появился Люк:

— «…Добрый путь. Добрый путь. Наша связь, Наша честь не под кровлею дома. Как росток на свету распрямясь, Ты посмотришь на все по-другому» [2] ,

— читал я вслух.

Увидев Люка, ящерица юркнула в щель, успев показать мне язык. Люк не заметил ящерицы и ничего не понял по-русски. Он решил, что я разговариваю сам с собой, что было почти правдой.

— Я все знаю, — сказал Люк. — Но ты не переживай. L’amour fait passer le temps, et le temps fait passer — любовь убивает время, а время убивает любовь. Тебе надо действовать.

2

Б.Л. Пастернак. «Не волнуйся, не плачь, не труди…» 1931 г.

Мне казалось, с тех пор, как ушла Канта, прошло не меньше недели. Выяснилось — всего три дня.

— Для начала тебе надо поесть, — сказал Люк. Только теперь я вспомнил, что три дня пил одну воду, ни разу не подумав о еде.

Он достал из бумажного пакета маленькую кастрюлю с рисом и рыбными котлетами, пару бананов. Но есть мне все равно не очень хочется. Тяжесть в голове и озноб еще ощущаются.

— Сначала приму душ, — сказал я Люку.

Рыбные котлеты с рисом оказались, на удивление, вкусными. Дойдя до бананов, я почти поверил, что Люк абсолютно реален, а не голограмма из мира моего воспаленного сознания. Стараюсь есть маленькими порциями, чтобы не было проблем с желудком после трехдневной незапланированной голодовки. Тем временем Люк рассказывает мне новости. Оказывается, он заходил ко мне еще в первый день, когда узнал, что Канта ушла. Но я спал, и он не стал будить. Вчера Люк тоже заходил, но застал ту же картину. Канту он почти не видит, только по утрам в Серебряном Эллипсе. Она сосредоточенно медитирует, не общаясь даже с Ратхой. У Полозова за эти дни Канта также ни разу не была. Вообще она показалась Люку грустной и подавленной. Профессор и остальные стараются на эту тему не говорить. Совету общины Люк сказал, что у меня температура. Хлоя выразила надежду, что я не подцепил тропическую малярию, иначе меня придется изолировать и отправить в больницу за пределы Санвилля. Люк заверил ее, что у меня обычная простуда.

— Я должен поговорить с ними. С Хлоей, Дэниелом, Лакшми, — сказал я Люку. — Должны же они понять нас с Кантой, раз собираются строить новое, гуманное общество.

— Mon pote (дружище), благими намерениями, как известно, вымощена дорога в Ад. Хотя здесь вроде как Рай, — сказал Люк. — Все радикальные идеи замешаны на диктатуре. Вот взять вашего Сталина. Или немецкого Гитлера. Кто из них лучше, а кто хуже, можно сказать однозначно?

— Сталин лучше, — сказал я. — Он не нападал первым. И вообще, Советский Союз остановил фашизм.

— Для меня что фашизм, что коммунизм — одно и то же. Кто из этих вождей строил Рай для своего народа, а кто Ад? И что было построено в итоге? Что вообще считать Адом или Раем? Это как две стороны фальшивой монеты. Сколько ни бросай, выпадает одно и то же. Санвилль — фальшивая монета. Насилия здесь не меньше, чем было в вашем Советском Союзе. Ты был прав, когда сказал об этом Дэниелу. Масштабы только иные.

— Ты знаешь историю России? — спросил я.

— Я вообще люблю историю, — сказал Люк. — Жаль, что люди редко делают из нее выводы. Рано или поздно в Санвилле появятся диссиденты. Уверен, кроме нас с тобой, здесь хватает тех, чье сознание

еще не окончательно слилось с «магическим» лотосом. Хлоя с Дэниелом тоже неплохо знают мировую историю, поэтому и устраивают такой жесткий отбор. Им нужно тотальное подчинение. Любое инакомыслие они уничтожают как сорняк, вырывая его с корнем. Каждый человек, начинающий задумываться о несправедливости в Санвилле, опасен для них, а потому моментально оказывается за его воротами.

— Для хакера, взламывающего компьютеры, ты говоришь странно.

— Я не всегда был хакером. Моя grand-m'ere, бабуля, которая меня воспитала, преподавала историю в университете. Она всегда мечтала, чтобы я его окончил, и подсовывала мне всякие книжки. Но на университет у нас не было денег. Мне нужно было работать, помогать ей.

— Зачем тебе все эти разговоры? — спросил я. — Ты сильно рискуешь оказаться за воротами, если донесут. Санвилль не устраивает тебя как временное убежище?

— Я честный человек, хоть и грабил чужие счета, — усмехнулся Люк. — К тому же обещал тебе помочь узнать про страшный дом в девятом секторе. Моя grand-m'ere говорила: «Чаще всего люди скрывают от других свои слабости и пороки». Не знаю, что там за оранжевым забором, но меня раздирает любопытство. Меня тошнит от риса с бананами, медитаций, семян маиса, куриного помета и праведных речей! От всего этого скучного райского однообразия, когда один день похож на другой. Когда-то я мечтал о месте, где всегда тепло и светит солнце. Но что может быть скучнее этого! Ты перестаешь ценить солнце, когда нет облаков! Теперь я мечтаю о дождях. Профессор Полозов хочет создать мир, похожий на фруктовое желе. Без эмоций и страстей. Но что в таком мире будет критерием добра, если ничто не будет ему противостоять? Если каждый день есть одно фруктовое желе, его быстро возненавидишь. Так появится новое зло, вызванное однообразием стерильной жизни. Нам запрещают пользоваться Интернетом, мы не смотрим фильмы, не читаем книги, не слушаем музыку. Потому что в искусстве Большого мира всегда присутствуют боль, кровь, страх и смерть. Но ведь и любовь там есть тоже! И красота! Не только зло, но и добро! Вместо этого нас заставляют слушать дурацкие произведения Апполинария и Диона. Вместе с плохими сторонами Большого мира для нас закрыли и всё хорошее, созданное им. Ты даже не представляешь, с каким нетерпением я жду, когда мы проникнем за этот оранжевый забор! Меня он привлекает уже одним только запретом подходить к нему. Иногда люди нарушают запреты лишь для того, чтобы нарушать. Разумеется, я не могу пропустить это маленькое приключение. Оно хоть как-то развеет мою пресную, как обезжиренный сыр, жизнь.

Поблагодарив Люка за еду, я подумал о неожиданно сложившемся нашем с ним оппозиционном союзе — мошенник-авантюрист и репортер-стервятник.

* * *

Глаза Хлои прожигают в моей футболке дыру сквозь толстые линзы очков. Кажется, из сощуренных бойниц вот-вот ударит луч лазера, чтобы испепелить меня.

— Я понимаю ваши чувства, Микаэл. Но ваша проблема в том, что вы никак не можете забыть стереотипы Большого мира, — сейчас Хлоя похожа не на черепаху, а на ржавый гвоздь, почерневший от солнца и тропических дождей. Она сидит напротив меня на стуле, вытянувшись в струну и стараясь держать осанку. Дэниел же небрежно развалился в плетеном кресле с чашкой кофе в руке. Он пока не вмешивается в разговор, лишь буравит меня своими черными, как у дьявола, глазами.

— У нас есть сомнения в искренности ваших мотивов. Вы инертны, не инициативны, не принимаете активного участия в жизни общины, — продолжила Хлоя. — Вы даже не пытаетесь медитировать, а лишь высиживаете положенное время в Серебряном Эллипсе. Да-да, мы наблюдаем за каждым членом общины постоянно и всюду. К тому же эти ваши сомнения в идеалах Санвилля, которые вы высказывали у профессора Полозова!

Дэниел спокойно отхлебнул кофе, будто не имел к доносу никакого отношения. Я думаю о том, как бы хорошо было выщипать его эспаньолку гибкой шпилькой от парашютного прибора, словно пинцетом, волосок за волоском. Так поступали у нас в армии с теми, кто не брился вовремя. А еще лучше — зажать его голову между коленей и насухо побрить вафельным полотенцем до мяса, пока от быстрого трения вместе с бородой не слезет кожа.

— Иногда от вас исходит агрессия, а это здесь вовсе недопустимо. — Хлоя будто прочитала мои мысли насчет Дэниела. Я попытался сделать лицо добрее и придал голосу оттенки кротости:

— Мы приехали сюда вместе с Кантой. Мы любим друг друга. Мне непонятно, почему мы должны жить врозь.

— Любовь между мужчиной и женщиной не может быть важнее идеалов общества. Это пережитки Большого мира. Частное не может быть выше общественного. Если хотите знать, слишком сильные чувства даже мешают концентрироваться и работать над сознанием. Любовь — такая, как вы ее понимаете, — один из неконтролируемых импульсов человека. Вы растрачиваете энергию на первобытные инстинкты в то время, как ее нужно посвятить Великой Шанти, божественному сознанию. Любовь должна быть свободной, лишенной эгоизма и чувства собственничества. Но не это сейчас главное. Мотив Канты для нас ясен и понятен. Она решила порвать с Большим миром, который принес ей много горя. А вас интересуют только ваши чувства к Канте, но никак не Санвилль.