Планета шампуня
Шрифт:
9
Однажды, несколько лет назад, подкрепляясь в закусочной Пимма «На обочине», мой отчим Дэн, не обнаружив под рукой «клинекса», взял и чихнул в долларовую купюру. Не прошло и месяца, как он стал банкротом. Он по сей день клянет себя за тот злополучный чих, свято веря, что в этом, а вовсе не в его бездарности, и кроется причина его краха.
Дэн занимается, вернее занимался, строительными подрядами и в лучшие времена был «крут, как вареное яйцо» (он так шутит, во козел-то!) — в те стародавние времена, когда он женился на Джасмин и когда я сам не дорос еще до старших классов школы.
— Строительный подрядчик наговорит
— Что?
— Тебя поимели. — Коктейльный юморок.
Лет десять назад Дэн появился в орбите Джасмин как что-то неизведанное, опасное, пьянящее: ей, как я понимаю, вконец опостылели волосатые рожи — целую вечность она других не видела. И какое-то время они были вполне счастливы — на свой особый лад: их не покидала животная самоуверенность, которую внушают людям деньги. У меня в памяти хранится даже несколько эпизодов, в которых Дэн выглядел вполне прилично, все они так или иначе связаны с машинами: только в машине — желательно гоночной — и можно было наблюдать спокойного, расслабленного Дэна.
Помню, как мы ехали по шоссе Три Шестерки на 12-цилиндровом «ягуаре», и Дэн, когда мы со свистом неслись мимо Завода, крикнул: «Эх, жми-дави!» — и, вильнув из стороны в сторону, на полной скорости дал задний ход, чтобы проверить, фиксирует ли одометр пробег, когда едешь задним ходом. (Нет.) Да, вот это была машина! Само совершенство. Фасонистая. Помню, я спросил Дэна про какую-то прорезь на приборной доске — зачем она? «Чтобы держать там сотенные».
Помню, как однажды Дэн прилепил на передние фары пурпурные кисточки на липкой основе, раньше обрамлявшие соски какой-то стриптизерши и доставшиеся ему в ночном клубе в городке Якима, — Джасмин их обожала и ни за что не хотела их отклеивать, так они и болтались на фарах, пока сами собой не истлели.
Помню, как-то мы ехали по автостраде, которую пересекала линия высоковольтной передачи, и Дэн гаркнул, чтобы мы прикрыли наши сокровища, и заставил нас сложить ладошки на причинном месте.
Помню, как по-хамски Дэн вел себя на парковках, — просто прямо под носом у инвалидов въезжал на их синюю разметку, машину ставил по диагонали, так что занимал сразу два места, и управы на него не было, потому что у какого-то прохиндея в муниципальном совете он добыл себе удостоверение инвалида.
Помню еще один случай, когда у Дэна был задвиг на бодибилдинге, и он после тренажерного зала вместе со мной и Дейзи ехал домой и вдруг рывком свернул к продовольственному магазину, кинулся внутрь, в молочном отделе схватил с полки коробку слизок и, оторвав угол, стал жадно заглатывать содержимое. Мы с Дейзи побежали за ним и ошарашенно смотрели, как тягучая белая жижа стекает у него по подбородку,
— Стероиды, — сообщил он нам. — Если я не сожру чего-нибудь прямо сейчас, мой желудок сам себя начнет жрать. Притащи-ка мне вон ту гроздь бананов.
Хорошее было время, хорошие годы!
Я стою в коридоре перед дверью в квартиру Дэна и чувствую, как из замочной скважины тянет холодом.
Многоквартирный дом Дэна буквально смердит безысходностью. Здесь нашли себе приют те, у кого в жизни просматривается одна общая черта — все они где-то когда-то не успели вскочить в уходящий поезд. Я не хочу дотрагиваться до кнопки вызова лифта, не хочу вдыхать в себя унылые кухонные запахи, выползающие в коридор. Я чую, как позавчерашнее жаркое разогревается вместе с туберкулезными палочками. В нише под лестницей растут сталагмиты почты, пришедшей на имя давно выбывших адресатов. Под окном, из которого виден одинокий пень, — газон с чахлыми бархатцами: цветы выросли самосевом, никто их не сажал, и пень никто выкорчевывать не будет. В ветках кустарника, протянувшегося вдоль дороги — якобы живой изгородью, запутался мусор, и вычищать его никто не собирается.
Я стучу в дверь. Никто не откликается, но тишина меня как раз не удивляет. У Дэна своя теория: дверь открывать, только если в нее постучали трижды; телефонную трубку снимать только после шестого звонка.
Когда я стучу в третий раз, дверь открывается.
— А-а. Ты.
— Привет, Дэн. Не обязательно изображать бурную радость.
— Привет. Да, понятно. — Дэн смотрит на меня, и мозг его пытается меня сфокусировать, как если бы я был кинофильм на огромном экране, а он киномеханик, подстраивающий резкость. — Ну заходи, раз пришел.
Вслед за Дэном я прохожу в его промозглую квартиру, где все свободные поверхности отданы живописному холостяцкому беспорядку — опять-таки вспоминаешь зрительный зал в киноцентре, груды мусора на полу после нескольких подряд утренних показов мультика «Бэмби»: трусы, носки, картонки из-под китайской жратвы, пультики от священной аудио-видео-коровы, объявления о найме на работу, пустые аптечные пузырьки из-под рантидина, пепельницы, разнокалиберные рюмки и стаканы, журналы — и все это вперемешку с несколькими чучелами птиц, которые он прихватил с собой в то утро, когда бросил Джасмин: гуси, утки и ястребы — наглядное подтверждение (хотя это и так ясно), что природа рано или поздно за террор над ней расплатится.
— Выпьешь?
— Нет, спасибо.
Стакан Дэна, на котором вместо геральдических гербов красуются бульдозеры, с коротким кряком отрывается от импровизированного кофейного столика — поставленных один на другой гладеньких алюминиевых кейсов, какие были в моде у шишек наркобизнеса в 1930-е годы, — и Дэн, прежде чем поднести стакан ко рту, изрекает:
— Молодежь нынче пошла — чистюли, аж поскрипывают.
— Допустим.
Сидя в коричневом велюровом кресле, Дэн опрокидывает стакан в глотку.
— А я махну еще стаканчик. Как тебе Европа?
— Нормально.
— Правильно! Молчание — золото.
Дэн идет в другой конец комнаты, наливает себе, зажигает сигарету, потом возвращается, садится прямо напротив меня и спрашивает с деланной доверительностью вкрадчивым голосом коммивояжера:
— Так-так. Что я слышу — будто ты направо-налево рассказываешь всем, какое я исчадье ада?
— Хм, Дэн. А где доказательства, что это не так?
— Что ты несешь, черт тебя дери?
— По дому, что ли, соскучился?