Планета Шекспира
Шрифт:
Теперь он двигался быстрее, круто спускаясь вниз, но иллюзия падения сохранялась. По мере приближения к поверхности он увидел, что голубизна покрыта рябью — воду приводил в движение бешеный ветер дувший над ней.
Не воду, сказало что-то ему. Жидкость, но не воду. Жидкий мир, планета-океан, сплошная жидкость без континентов и островов.
Жидкость?
— Так вот оно что, — произнес он, говоря ртом, находившимся на голове, приставленной к его телу, скорчившемуся на берегу Пруда. — Так вот ты откуда. Вот что ты такое.
И он вернулся обратно, облачком пуха, повисшим над планетой и наблюдавшим, как под ним в океане происходит огромный сдвиг, жидкость выпирает горбом наружу, округляется и образует
Оглянувшись, он увидел, что планета быстро уменьшается, отступая назад в пространство. Странно, подумал он, что такое происходит с планетой. Но почти тотчас понял, что происходит это не с планетой, а с ним самим. Его захватило притяжением массивного жидкого ядра и, порхая вверх-вниз, дрожа в гравитационном поле, Хортон уносился вместе с ним в глубины пространства.
Все, казалось, утратило всякий смысл. Он словно потерял всякую ориентацию. Не было точек отсчета, кроме жидкого ядра и далеких звезд, и даже эти точки отсчета, казалось, почти не имели смысла. Казалось, он потерял меру времени, а у пространства словно вовсе не осталось размеров, и хотя что-то от собственной личности у него еще осталось, но было так мало, так тускло, что скорее являлось лишь проблеском личности. Так вот что бывает, с удовлетворением сказал он себе, когда у тебя нет тела. Миллион световых лет может сделаться одним шагом, а миллион лет простых — не более, чем секундой. Единственное, что он сознавал, был звук космоса, ставшего словно океан, обрушивающийся водопадом тысячемильной высоты — и еще один звук, высокий, чтоб его можно было уловить слухом, и были это, сказал себе Хортон, вздохи тепловых молний, сверкающих рядом с бесконечностью, и сверкание этих молний, он знал, было меткой времени.
Вдруг он осознал, что, пока он мгновение смотрел в сторону, сфера, за которой тащило его сквозь пространство, нашла солнечную систему и проносится сквозь атмосферу вокруг одной из планет. На его глазах сфера вспучилась с одной стороны и от нее отделилась другая сфера, поменьше, отпавшая от большой и принявшаяся обращаться вокруг планеты, тогда как большая, родительская сфера, повернула прочь, чтобы вновь устремиться в пространство. Заворачивая, она стряхнула его и швырнула прочь, и он оказался свободным и полетел, кувыркаясь, к темной поверхности неведомой планеты. Страх глубоко вонзил в него когти и он открыл рот, чтобы кричать, поразившись, что у него есть рот, которым можно кричать.
Но прежде, чем он успел исторгнуть вопль, оказалось, что вопль уже ни к чему, так как он вновь оказался в собственном теле, скорчившемся на берегу Пруда.
Глаза его были плотно зажмурены, и он открыл их с таким чувством, что ему приходится скорее тяжело разлеплять их, нежели просто открывать. Несмотря на ночную тьму, он мог вполне нормально видеть. Пруд мирно покоился в своей скальной чаше и не тронутая рябью поверхность поблескивала в свете звезд, повисших в небе. Справа вздымался курган, конусовидная тень на темной земле, а слева — гребень, на котором черным затаившимся зверем лежал разрушенный город.
— Так вот она как, — произнес Хортон, тихо, не громче шепота, обращаясь к Пруду, словно они должны были сохранить между собой какую-то тайну. — Колония с этой жидкой планеты. Быть может, одна из многих
Он перестал говорить и съежился посреди тишины, тишины столь полной, что она выводила из себя. Такое глубокое и бескомпромиссное молчание, что ему показалось, будто он еще слышит монотонное шипение времени.
— Говори со мной, — попросил Хортон. — Почему ты не говоришь со мной? Ты же можешь говорить и показывать; почему ты не говоришь?
Потому что этого недостаточно, сказал он себе. Недостаточно знать, чем может быть Пруд или как он сюда попал. Это только начало, основной, лежащий в основе всего факт, нечего не говорящий о мотивах, надеждах и целях, а все это важно.
— Смотри, — продолжал он упрашивать, — ты — одна жизнь, а я другая. По самой нашей природе мы не можем причинить вред друг другу, не имеем причины желать вреда друг другу. Так что любому из нас нечего бояться. Смотри, я пробую выразить это так — могу ли я что-нибудь сделать для тебя? И не хочешь ли ты чего-нибудь сделать для меня? Или, если нет ничего такого, а это вполне возможно, так как мы действуем в разных плоскостях, то почему бы нам не попробовать рассказать друг другу о себе, чтобы получше узнать друг друга. У тебя должен быть некий разум. Конечно, это засевание планет — более, чем инстинктивное поведение, больше, чем разбрасывание растениями семян, дабы они укоренились в другой почве, так же, как и наш прилет сюда — больше, чем слепое рассаживание наших культурных сеянцев.
Он сел, ожидая, и снова в мысли его прокралось шевеление, словно в них что-то вошло и силилось сформировать известие, нарисовать картину. Медленно, с болезненной постепенностью, картина эта росла и развивалась — сначала просто дрожание, затем пятно, и наконец твердое изображение вроде карикатуры или мультипликационного рисунка, и оно изменялось, и еще изменялось, снова и снова, становясь чище и определеннее с каждым изменением, пока опять не стало казаться, что его двое — два Хортона, сидящих на корточках возле Пруда. Кроме того один из них не просто сидел, а держал в руке бутыль — ту самую бутыль, что он принес из города — и наклонялся, чтобы погрузить бутыль в жидкость Пруда. Зачарованный, он смотрел — оба они смотрели — как булькает горлышко бутылки, извергая из себя цепочку лопающихся пузырьков по мере того, как жидкость Пруда, заполняя бутыль, вытесняла из нее воздух.
— Хорошо, — сказал один из них. — Хорошо, а что мне потом делать?
Рисунок изменился, и другой из них, бережно неся бутыль, начал подниматься по пандусу на Корабль, хотя Корабль вышел довольно плохо, потому что он выглядел кривобоким и искаженным — столь же дурное изображение Корабля, как узоры на бутылке, должно быть, были дурными изображениями существ, которых они должны были представлять.
Теперь фигурка — его второе «я» — вошла в Корабль, и пандус поднялся, и Корабль отбыл с планеты, направляясь в космос.
— Так ты хочешь пойти с нами, — сказал Хортон. — Бога ради, да есть ли на этой планете хоть что-нибудь, что не стремится пойти с нами? Но такая малая часть тебя — не больше кувшина.
На этот раз образ в его мыслях сформировался быстро — диаграмма, показывающая ту далекую жидкую планету и много других планет, с жидкостными шариками, либо направлявшимися к ним, либо их покидавшими, с маленькими пятнышками отделившихся сфер, падающих на планеты, которые родительские сферы засевали. Диаграмма изменилась, и ото всех засеянных планет и от самой жидкой планеты отошли линии, сходящиеся в одну точку в космосе, и там, где эти линии пересеклись, образовался кружок. Линии исчезли, но кружок остался — и снова быстро возникли те же линии, пересекающиеся в кружке.