Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
Лыжи пришлось оставить по дороге, пришлось скинуть валенки и натянуть резиновые сапоги и без конца месить стынущую следом за тобой густую торфяную кашу.
К вечеру показалось солнце. Еще оставалось часа три дороги — еще можно было успеть засветло, но неверная нынешняя зима подвела и тут. Солнце только показалось в очесах туч, тут же припало обратно к рваным концам темной пелены и исчезло.
И вместо солнца загудели, завесились тяжелые заряды, дорога пропала, ослепла, потерялись стволы деревьев, и только чутье собак да твоя надежда попасть к дому именно сегодня еще как-то помогали идти и не кривить. И лишь перед самой деревней что-то подвело,
Помог свет, что мигнул вдруг через пуржистую ночь, будто кто нарочно вышел на крыльцо, дождался, когда заряд пройдет, и засветил лампу.
У крыльца силы было оставили — ружье скользнуло в снег, и сухой холод сугроба потянулся в потный рукав.
Хозяйке пришлось ставить самовар, греть на тагане щи. А ты молчал, еще никак не мог расстаться с дорогой, жадно курил и запивал каждую папиросу крутым кипятком…
И только присмотревшись к календарю на стене, ты подтвердил свою недавнюю догадку — метели сбили все-таки счет дням, ты ошибся и опоздал выйти с зимовья к Новому году…
Сети и сказки
Счет дням в избушке обычно ведется по зарубкам на краю стола, на доске у печи или на батожке, которым ворошишь в печи угли. Зарубки кладутся каждый вечер по–еле ужина, чая и недолгого разговора с собаками и напарником, если таковой живет с тобой под одной крышей.
С напарником зимовать веселей, проще, тогда кто-то из вас обязательно будет помнить об очередной щербинке на батожке.
А когда ты один в лесном домике, когда еле добредешь домой, не раздеваясь, не скинув шапки, прихлебнешь из остывшего котелка ухи, подашь собакам по куску и свалишься на постель, даже как следует не покурив?.. Тогда, случается, и забудешь о ноже и немудром лесном календаре. А потом на другой вечер попробуй вспомни: оставил или нет на краю стола метку за вчерашний день.
Легче не потерять счет дням и ночам, если забрать с собой на зимовье нитки для сетей. Каждый день проходишь челноком по паре рядов, и когда довяжешь последний, шестидесятый, то, считай, месяц прошел. Тогда начинай новую сеть, новые ряды и жди окончания еще одного месяца.
Редко кто не приносит у нас из леса пару новых сеток. Правда, и тут не каждый день берешься за полку и челнок — и здесь можно ошибиться в календаре, но полка, и челнок, и тонкая нить помогают не зря пересидеть, переждать метель, помогают не так часто вспоминать обратную дорогу и неудачные дни.
Когда под крышей избушки собираются двое, то сети помогают и вечернему разговору — они будто сводят вместе истории двух людей и вяжут, вяжут их друг за другом в неторопливый, немногословный рассказ.
Мы верим своим рассказам, верим хотя бы потому, что все они родились здесь, на тропах, и ни одна история не принесена в избушку посторонним человеком. А если и случается услышать уж что-то необычное — тоже верим: ведь кто знает, может, уже завтрашнее утро приготовило тебе историю поудивительней.
А посторонний человек? Как он — верит или не верит?.. Да какое наше дело до посторонних людей — ведь не каждому привелось добрый час носиться по озеру за огромной щукой, схватившей блесну, и все-таки расстаться и с заветной блесной, и с рыбиной, а потом вдруг снова случайно подцепить пудовое страшилище и найти в ее пасти потерянную было снасть. Не каждому выпадет неделю ходить за куницей впустую, злым вернуться домой и вдруг встретить такого же зверька прямо на крыше своей избушки.
А кто еще видел свой капкан вдруг
Да, всякое может быть здесь, в тайге… Да и при каждом другом деле вдруг да выйдет какая-нибудь история. А уж если покажется она вам больно занятной да перескажут ее другие раз–другой — глядишь, и вернулась она к тебе чуть–чуть переделанной. Вот поэтому и не слушаешь постороннего рассказчика, зная, что не о себе, а о другом человеке завел он сказку.
Мне приходилось по многу раз слушать каждую повесть дедки Афони. Слушаешь всегда внимательно, ждешь новую историю, и лишь потому, что не утащил у другого Афоня свой рассказ — да и зачем ему ходить за чужой бывальщиной, когда лет пятьдесят отхожено у старика по тайге.
Может, и не помнит он сейчас точное число журавлей, что померзли тогда в лютую осень на полях, но было так — откуда-то рухнул мороз еще в октябре, до Покрова дня, за ночь вымостил льдом даже великие озера и погубил сразу не одну стаю птиц. Собирал ли Афанасий Тимофеевич померзших птиц, брал ли с них мясо, перо — да и это не важно, важно, что в коротком рассказе еще до сих пор живет «такая Хлопонина», что на «осьмой версте от поля» встал дедкин конь…
«…Морозко-то пал, да и на птиц. А те вроде как не поймут ничего. Стоят по полям, ногами по лужам перебирают от холода, а никуда не летят, будто гадают: уйдет морозко, повоюет и уйдет… А тот — на тебе — и остался. Лужи-то смесились в лед, а ихние лапы и пооставались на месте… Еду на коне, слышу, будто кто ревит по-за полем. Я к тому месту, ружья-то не было, да думаю, что выйдет, так обойдусь, — ножичек-то при себе держал. Гоню коня, а конь и встань себе на осьмой версте от поля — боится, ушами попрядывает и не идет. А Хлопонина стоит по полю такая, что ни земли, ни леса за ней не видать. А улететь-то им теперича и некуда — примерзли лапами. Так все и поледенели. Много их тогда навалило по полю. Будь по тем временам трактор, так не одни тракторные сани вывез бы птиц-то этих. А то что — конь один, да и тот под седлом».
Если остановиться и вспомнить сейчас дедкин голос, его прищуренные глаза с хитринкой, самокрутку, торчащую красным угольком из усов и бороды, вспомнить, вернуть словам все восклицания и оханья, без которых не бывает Афониных рассказов, то снова окажешься около коптилки, рядом с крошечным окном в притихшую на ночь тайгу, увидишь медленные языки спокойного пламени над сухой чуркой, и тебе снова и снова захочется почему-то услышать все–все и о «Хлопонине», и о «лужах, смешанных в лед», и, конечно, о «тракторных санях», которых в те времена, увы, еще не было…
А щука, схватившая за край одежонки?.. Есть у дедки знаменитый пиджак. Честно говоря, от первоначальной материи на этом пиджаке давно ничего не осталось — заплата закрыла другую заплату, вырванный медведем рукав заменен новым, но пиджак есть, дедка ни за какие деньги не расстанется с ним в лесу, и эта походная одежонка старика хорошо помнит и когти медведя, что пошел на охотника, и лося, который хватил зубами за плечо, и, конечно, страшенную щуку, опрометчиво бросившуюся к лодке и вцепившуюся в полу одежды.