Планка (сборник)

Писатель Гришковец — всякий раз иной. Повесть «Рубашка» с тщательно выстроенным сюжетом и открытым финалом. «Реки» — неизвестно что: повесть, эссе, мемуар, поэма в прозе, — где открыты и финал, и начало, и кульминация: прямотаки распахнуты и бескрайни, как его Сибирь, о которой речь. Теперь — рассказы, тоже очень различные: и лирические монологи герояавтора («Другие»), и новелла на грани притчи («Погребение ангела»), и едва ли не анекдотическая зарисовка («Лечебная сила сна»), и психологическая история с тщательным и подробным погружением

в глубины души («Планка»).

Повествование может идти и от первого, и от третьего лица, но это всегда безошибочно Гришковец. Общее в разных Гришковцах — читательское восприятие. Он (они?) вызывает внятную, сырую, честную эмоцию — просто смех и просто слезу.

От всего этого Гришковец литературный (как и Гришковец театральный) с трудом подпадает под привычную классификацию, на него не клеится этикетка. Он не встраивается, как не встроить ни в какое фиксированное искусство кусок жизни. Он отважно решился приблизить, даже попытаться совместить художество и нелепоневнятную повседневность.

Гришковец пишет «как в жизни» — запинаясь, спотыкаясь, путаясь. В нем узнаешь свои, никогда никому не произнесенные слова, недодуманные мысли, невыраженные чувства. Попадания точны: болезненные, как укол, и радостные, как поцелуй. Такое встраивать никуда не хочется.

Обыденное и очень хорошо знакомое опознается как исповедальное и неожиданное.

«…Плохая и однообразная еда, грубость и унижение, унижение бессмысленными делами, которых было много. Оказывается, я привык к этому. Я даже привык всё это ненавидеть…»

Или уж совсем неопределимобытовое.

«Он готовил еду, комфортно звучало радио… Дима открыл бутылку вина, в голове летали какието спокойные, разрозненные слова типа: «неплохо», или «вот ведь…», или «ёмоё»… Дима позвонил одной своей знакомой, не дозвонился и успокоился окончательно».

Всё это при чтении не столько воспринимается, сколько узнается. Так с возрастом понимаешь, что если любишь путешествия, то постепенно попадание в знакомые места начинает волновать не меньше, а затем и больше, чем места новые. Узнавание становится ценнее новизны, переживание пережитого — значительнее первопроходчества. Это объяснимо: ты видишь себя изменившегося в старых декорациях, и по прежним отметинам строится график твоей души. Так персональные откровения Гришковца, совпадая с твоими, напоминая о твоих, — будоражат и пополняют твое знание о себе. Его авторский личный опыт — благодаря точному художественному чутью — делается способом освоения нашего общего чувственного опыта.

При этом проза Гришковца — всегда конкретна и изобразительна. Стиль подчинен стремлению ухватить «кусок жизни» в его каждодневной правдивости.

«Сразу же меня отправили в учебный отряд («учебку») Тихоокеанского флота, чтобы изучить военную специальность. Полгода я должен был изучать торпеды…»

Разумеется, здесь не недосмотр: «изучать», а через пять слов — «изучить». Исправить было бы легче легкого. Но тут господствует принцип звучащего — то есть жизненного — слова: звучание не боится повторов, рассказчик знает, что не обязательно и даже противопоказанно всегда искать синонимы. Пишущий себя читает, рассказывающий себя слышит.

«Двоих сняли с поезда в КомсомольскенаАмуре, одного с сильной температурой, другого изза попытки украсть чтото на вокзале в КомсомольскенаАмуре».

Опять повтор. Опять принцип звучания. Требование ритма важнее канонов стилистики. Кроме того —

такое неловко даже произнести в приличном литературном обществе, — автор хочет, чтобы его поняли. Нет, он не делает поблажек, не подлаживается, но и не возводит барьеров. Читатель чувствует, что ему доверяют.

В одном интервью Гришковец откровенно говорил о «страшной, изнурительной писательской работе, когда тебе не хватает скорости записывания, текст сочится через ручку очень медленно, а там в это время шевелятся мозги… То есть буквально не хватает скорости, и нужно еще удерживать объемы, чтобы они не ушли, не стерлись, не завис внутренний компьютер и так далее». Писательская манера и техника Гришковца — вся на преодолении этой «страшной» письменной работы: зря, что ли, он столько лет и так блистательно работает в устной словесности — своем ни на что не похожем театре.

Соблазнительно счесть, что именно непохожесть, особость Гришковца и обусловила ту мировоззренческую основу его нынешней прозы, которая обозначена в названии открывающего книгу рассказа —

«Другие».

«Я помню, как я обнаружил, что есть другие. Другие люди! Помню, как случилось это, столь, казалось бы, очевидное открытие. Мне открылось, что все люди другие. Не такие же, как я, а другие. Все! И мир не населён мною, размноженным на миллиарды людей. Все другие люди они совершенно другие, а я другой для них. Вот так!»

Фирменный знак Гришковца — он не боится и не стесняется признаться в «очевидном открытии». Понастоящему существует только пережитое, а не узнанное.

То, что все другу другу — другие, надолго обескураживает и поражает, тем более что подтверждается многообразно на каждом шагу.

«Джамал не понимал и не собирался понимать, что перловая каша и макароны это еда и ее можно есть».

Инакость так сильна, что речь идет едва ли не о видовом отличии одного человеческого существа от другого.

«Тот, кто знает отдалённые от цивилизации посёлки, в которых в основном живут разнообразные военные и печальные гражданские лица, он может себе этот посёлок представить. Типичный такой посёлок. А тот, кто не знает, тот не сможет представить себе этот ужас и безысходность. Не сможет, сколько бы я это ни описывал».

То же самое: можно посвятить толстые тома образу жизни земноводных или птиц, но прочувствовать это не дано.

Непреходящее ошеломление оттого, что все другие и ты другой, — выстраивает книгу рассказов Гришковца. В трогательном «Погребении ангела», где картину внезапно открывшегося человеческого мира поновому сдвигает смерть собаки. Или в завершающей сборник «Планке», где вообще никто никого не только не понимает, но и в принципе не может понять. Это мироощущение высказывается убедительно — и когда косвенно, опосредованно, и когда напрямую, как в первых рассказах.

«Впереди были два с половиной года. Но они казались бесконечными. Я почувствовал, что это всё навсегда. И даже не корабль и служба… А всё это… Всё это… Жизнь, наполненная какимито обязанностями, занятиями, делами и людьми. Мне нужно будет жить среди и вместе со всеми людьми. Почему я раньше делал это и жил среди людей, но никогда не думал, что мне приходится это делать. А этот корабль, эту форму, которую я ношу, эту еду, которую я ем, правила, уставы, законы и даже слова придумали другие люди. А они ведь другие. Они другие! Они даже не то что не такие, как я, они просто не я! И так было, и так будет. Так я и буду жить…»