Платон, сын Аполлона
Шрифт:
Солнце уже жарило во всю мощь. Поэтому, оказавшись в тени галереи на прохладных каменных скамьях, все вздрогнули с облегчением. К тому же невесть откуда появились мальчишки-водоносы, и желающие смогли утолить жажду, уплатив за огромный кувшин воды один обол.
— ...А рабы Алкивиада, помнится, — продолжал прерванный рассказ Сократ, — принесли в дом Агафона две корабельные амфоры вина. Его хватило бы всей компании на две, а то и на три ночи. Алкивиад был шумен и весел, как человек, явившийся с одного пира на другой. И сразу же, видя общее уныние, предложил всем наполнить чаши, а для себя потребовал холодильный псиктер [46] , в который, как ты знаешь, вмещается восемь обычных кружек. Выпив эту чудовищную
46
Псиктер — сосуд для охлаждения жидкостей на высокой цилиндрической ножке, при помощи которой псиктер можно было вставить в другой сосуд, содержащий холодную воду.
— И ты выпил, Сократ? — от удивления вытаращил глаза юный Федон. — Ведь ты мало пьёшь!
— До дна! — не без хвастовства признался Сократ. — Но вот в чём моё достоинство: я никогда не пьянею, сколько бы ни выпил, а иные хмелеют от одного глотка.
— А что же Алкивиад? Он, наверное, свалился с ног? — спросил всё тот же Федон.
— Ничуть не бывало. Он принялся украшать голову Агафона цветами и лентами, снимая их с себя, и всех довёл до весёлых слёз, поскольку делал это неловко — то обвивал ленту вокруг шеи, то пытался привязать её к уху Агафона, то завязывал ему глаза. Тогда присутствовавший на пиру врач Эриксимах, сын асклепиада [47] Акумена, предложил Алкивиаду включиться в общую беседу о любви. — Сократ подмигнул Федону. — Так он решил отвлечь весельчака от пьяных забав.
47
...сын асклепиада... — Асклепиад — врач (от имени Асклепия — греческого бога врачевания).
— До речей ли пьяному человеку? У него и язык заплетается.
— Ты прав, Федон. Но Алкивиад тут же согласился и произнёс речь о любви ко мне.
— К тебе? — засмеялся Федон. — Разве ты красавец?
— Разумеется, нет, — тоже весело ответил Сократ. — Вот и Алкивиад тогда сравнил меня с силеном [48] Марсием, козлоногим спутником Диониса.
— И ты не обиделся? — спросил красавец Аполлодор.
— Глупо обижаться на правду.
— Так за что же в тебя влюбился Алкивиад? Это ты скорее мог бы полюбить его: он и теперь ещё завораживает многих своей красотой.
48
...сравнил меня с силеном... — Силен — в греческой мифологии человек с лошадиными ушами, хвостом, копытами, животным выражением лица. Иногда Силен изображался милым, дружелюбным существом, исполненным мудрости, иногда похотливым. Им приписывали близкое родство с сатирами и часто путали.
— Может быть, — не стал возражать Сократ. — Но речь о любви ко мне произнёс Алкивиад.
— Объясни тогда, — попросил Аполлодор. — Как красавец может влюбиться в сатира?
— Все тотчас объясняется, как только мы определяем предмет любви, — ответил Сократ. — Одни влюбляются в стоящих у власти, потому что любят власть. Другие — в богатых, потому что любят богатство, третьи — в красавчиков, четвёртые — в женщин. Не так ли?
— Так, — согласился Аполлодор. — А во что же влюбился Алкивиад?
— О том при случае спросишь у него самого. Если такой случай представится, — вздохнул Сократ. — Да и не о том я хотел сказать. На том пиру у Агафона мы пришли к очень важным суждениям, касающимся любви.
— Будто эти суждения могут быть важными, — с усмешкой заметил Критон. — О любви давно всё известно. Вон Лисий недавно сочинил длинную речь, которая теперь ходит по рукам: в ней он собрал все сведения о прелестях любви.
— Так ведь я не о них.
— Как же прийти к такой любви? — спросил Федон.
— Будь ты стар, я, пожалуй, не стал бы тебе отвечать, Федон. Но поскольку ты молод и чувства твои свежи, скажу тебе вот что: надо начинать с любви к прекрасным телам, затем научиться ценить красоту души выше красоты тела, а потом, освободившись от любви к одной душе, повернуться лицом к открытому морю красоты и увидеть цель — Прекрасное-Само-По-Себе.
— И что же, Сократ? Увижу прекрасное и стану бессмертным? — не унимался Федон. — Как же это случится?
— Тогда и узнаешь, — ответил Сократ, посмеиваясь. — Или выпей псиктер вина, и это откроется само собой: как растворяешься в пьяном блаженстве, так растворишься в прекрасном.
— А похмелье будет? — спросил Аполлодор.
— Нет, похмелья не будет, — ответил Сократ и по-отечески обнял Федона, то ли жалея, то ли завидуя ему.
Платон трепетал от ожидания, что Сократ вот-вот откроет нечто тайное, сокровенное — путь к рождению в красоте, путь к бессмертию. Так близок, казалось, был Сократ к этому откровению. Больше того, собственные мысли Платона обгоняли слова Сократа и уже приоткрывали ворота страстно желаемой тайны, великого знания, в сравнении с которым все прочие — пустая забава ума. Теперь он как никогда понимал, за что Алкивиад любил Сократа, этого пучеглазого лысого сатира. Предметом любви для молодого знатного красавца была таящаяся в душе Сократа наиважнейшая для смертных правда — истина о бессмертии.
— Кто воспламенит в себе любовь к прекрасному, тот уже при жизни станет недосягаем для лжи, алчности, насилия и всех прочих пороков. Это надо знать, Федон, — отпуская мальчика, сказал в заключение своих наставлений Сократ. — А вот афиняне, не зная этого, изгнали Анаксагора, отвергли Перикла, убили Фидия, как будто мудрец — враг богам, добродетельный и мужественный воин — враг соотечественникам, а любящий прекрасное — вор. Посредственность — вот проклятие человеческого рода: в ней, как в болоте, тонет всё, что возвышается над ней. Посредственность чтит богов, но ненавидит богоподобных людей.
Платон слышал, будто в молодости Алкивиад домогался любви Сократа, даже проник однажды к нему в палатку — дело было в походе — и забрался к нему под одеяло. Но Сократ сказал тогда: «Ты хочешь обменять свою медь на моё золото? Своё смазливое личико — на мою душу? Влюблённые должны обмениваться только равными драгоценностями — истинной красотой».
Сократ отдавал свою красоту без обмена, дарил и рассыпал её, как драгоценные камни. А Платон подбирал этот бесценный дар и плакал в душе от восторга.
— Что ты так насупился, Платон? — вдруг обратился к нему Сократ. — Или всё ещё скорбишь по умершему Агафону? Не надо горевать. Радуйся тому, что когда придёт время умереть тебе, то в тех краях, куда отлетит твоя душа, её уже будут поджидать души великих и прекрасных.
Площадь, отделявшая портик от святилища Афродиты, не была выложена камнями, как, скажем, площадь перед храмом Зевса, а пестрела полевыми цветами по бокам песчаных тропинок да зеленела кустами дрока и можжевельника. Повсюду звенели цикады, словно в душном горном ущелье, где камни раскалены и сгустившийся от жары воздух неподвижен и глух.