Когда бы телом дорастидо первовиденья полянывесенней, где черны изъянытвоих разборчивых шагов.Когда бы выкрикнул чирок,о чем стремит побег мгновенный.Когда бы объясниться могс кольцом, проталиной, Вселенной.Когда бы хоть одна душамне описала жизнь инуюправдивее, чем я хотел…Но глушит голос вымпел ветра.
«Двойне сорок на крыше ветряной…»
Двойне сорок на крыше ветрянойсмешно поговорить о Новом годе,когда окрестная мелодия заводитна пьяный сверк коронки золотой(-бы
заманить на угол слюдянойи выложить намеки о погоде).Куда там, смехом!Снеговой ударсорвет захлебный приступ о свободе…Одна мелодия по кругу хороводит,раскладку перьев метит на дома.
«Окно осенней рани. Клеть в миру…»
Окно осенней рани. Клеть в миру.Фасон стекла выглаживает ветер,и вакуум фальшивый ровно светит,нарезан на махорочном дыму.На красном небе комариной пылинебесная полыснет домоседараспахиваться первому по следу,занозы собирать узора стали.Кому ты служишь, ласковый мой друг?Кого твои запястья одарили?На красном небе комариной пыликружит древесный пепел, белый дух.Где черный пульс Вселенского магнитараскладывал слова для новой речи,ты – вылитый асфальтом человече —вторично выверен для родового крика.
Високосным разладом пульсаций настигнут. – Целуй!Обживают наделы прогнозы осознанной речи.Пожелай на болезнь чистый холод и легкие свечи.Цыц, погон, Бармалей! Серебряная пыль над столом.Неоглядну житью обучивший сухую поземкучеловечьи черты выбирает на пальцы и вкус.Ниспошли горемыке отведать расейский искус,семиграние – центром, зажги вороватую рюмку.Полотняный учебник недолго протянет, сгорит.Телу бедному трижды по-мертвому выпадет вживе.Исаакий, поведай о трубном Вселенском призыве…Чу! Погона крыло наливается пеплом зари.
«О днях, ушедших в черный ход…»
О днях, ушедших в черный ходпастил и дрессировки Марса,о днях пленительного пьянства,о днях медлительных чернил…Пока на южных берегаххолера ела,игра на лицав доме чистых оконзаканчивала первый оборот.Не время говорить,но для примерарука моя затеяла полетстроки высокой —оказалась сфера,в которой бултыхалась и дурелаЛуна песчаная и сохнул звездолет…Из горла вырос корень, лепесткислоились на ветру, пеклась фанера.Землечерпалка вырыла химеру,освоилась, затеяла игру.Я сам тому винойповодья мерыне удержали отношения сгорели.Лишь дым пошелнезыблемый глухой…Но я за все отвечу головой,раз Ваммои манеры надоели.
«Обманулись…»
Обманулись:это зеленое Солнце в смороде встает.Церемонноукропная клумба завяла.Даже ворох хвои,муравьиный оплот,cлаб на зубыи только что знает —играет.
Майские представления
1Еще одна замешана, ушлав громоотводы и протуберанцы.Наручная, оплаченная танцем.Заплечная, плаксива и пуста.Фронтальная Весна несет убытки,отваром пола свитая в клубок.Подыгрывает, тычет локтем в бок,тапер Мазоха, голубая плитка.Фасон стекла выдерживает день,упорствует, но эта карта бита…Как ночь шумна и как она сердита,подсказка женская, подутренняя лень.2Пересохли
глаза.Тротуарная слизьгонит, копит следыразворотом для духов.Мы сегодня случайным вином обошлись,ледоход потеплелчерной уткой, по слухам.Наконец.Скоро майские силы, развейся.Приготовь огород, посиди на могиле.Раз на раз не придется,весеннее действоснова крутит строку,да играет на месте.
«Одиноче воды, по которой гулял Одиссей…»
Одиноче воды, по которой гулял Одиссей,хрипа трав, по которым прошел иноверец,эхо жизни взошло, эхо года упало, и верескродословной скамьи свил кормушку длясолнечных змей.Одичала любовь, спит поступок у стен бездорожья.Чище шаг и светлей шпили гласных на кальке болот.Раскошелится дым, заневестится демон порожний…Выхлоп Солнца —слеза на стекле как даргинская пуля горит.
«Трезвости хрустальный позвонок…»
Трезвости хрустальный позвонокчище Солнца и честнее яда.Утро рукотворного наряда —паутина беженки наяды —дергает за шелковый звонок.Горько мне гореть ручной звездойи плывущим в иле отзываться.Горько в равном плеске называтьсяплавным змеем и с тобой сравнятьсяплоскостью, где жнет телесный зной.Горько, что опутан правотойтополиных муравейников Гостилиц…Сладко бесу свадебной порой.
«Теоретик стыда теорему дыхания учит до слез…»
Теоретик стыда теорему дыхания учит до слез.Спит просторный мороз, обнажая зародыш метели.И невинней Невы рухнет облако грудью на ост,вскрыв повозку созвездий, вынув Деймос из краснойпостели.Как Набоков в Париже плавит кровь сестрорецкой листвыи на память считает переливы дружка махаона,так распластаны дни, что на первый надзорный вопросгубы жмешь к ободку партитурного свода сирени.
В декабре
1Я – внук Тимофея и Осипа.Милостью мамы и приставаныне живущий пристойно, но пристанине отыскавший, ссылаюсь на выступыне алфавита, но крови и озими.Сохнет сподвижник. (Глубинное облакоочи хоронит). Сказать ему нечего.(Снег ошельмован картавостью вечера.Тополь опасен). По этому случаюя разрезаю не книгу, а яблоко.И говорю, что ушедший не просится,не отзовется и с нами не сброситсяни на граммулю. Спи же без просыпа.Он покукует вполне, как и водится.Так усмиряю себя. Беспросветнаяявь охмуряет укорами панночки.Лижется облако. Входит заветная,просит на водочку, с водочки – в саночки.2Заледенел твой адрес, пилигрим.И пресноводная глупеет вьюгана подвиге художника-хирурга(когда вуалью барственной обкуркион хлещет пол за потолком твоим).Вот, оглядевшись, не могу понять:о чем же мне грохочет бормотуха?Но рюмка Блока объяснила глухо,и граждане с абонементным слухомуставились, без права одобрять.А то какие-то Афины и Рязань.Бесстыдство морга, горло мрачной лужи,щекотка людоеда, слухи… То, что хуже…Я пил свое. Вокруг серчала рвань.Как водится – масштабно и на «ты».Одной семьей стремясь напропалую…«Дай я тебя, любезный, поцелую…Ты у меня в крови, не отнимай персты…»(Но это классика, а классика – липка).3Земля. Лопата. Вторник. Бунт синиц.Снег Лансере. Крестьянский жуткий вечер…Не выдам я тебя, мой подвенечный.И на восходе самой тесной сечи,в расцвете обнажающих зарниц,я остужу чело твоею речью.