Плавучий остров. Вверх дном
Шрифт:
— Ну как, приятель, — спрашивает он, — что же нам делать, скажите?
— А что будешь делать, когда нет ни лошадей, ни экипажа?.. Ждать…
— Ждать, пока они появятся! — восклицает Пэншина. — А если они так и не появятся…
— Надо их раздобыть, — замечает Фрасколен, которому никогда не изменяет практическое направление его ума.
— Где?.. — рычит Себастьен Цорн, бегая взад и вперед по дороге.
— Там, где их найдете! — отвечает кучер.
— Э, послушайте-ка, любезный возница, — и голос виолончелиста мало-помалу поднимается до верхних регистров, —
Увлеченный потоком собственных слов, Себастьен Цорн начинает изливаться в бесконечных и по меньшей мере бесполезных упреках, но его прерывает Фрасколен:
— Дай-ка я с ним поговорю, старина Цорн.
Затем он снова обращается к кучеру:
— Где мы находимся, приятель?
— В пяти милях от Фрескаля.
— Это железнодорожная станция?
— Нет… прибрежный поселок.
— А там найдется экипаж?
— Экипаж… вряд ли… тележка, пожалуй, найдется…
— Запряженная волами, как во времена меровингских королей! — восклицает Пэншина.
— Это неважно! — говорит Фрасколен.
— Ладно! — вмешивается опять Себастьен Цорн. — Спроси-ка у него лучше, есть ли в этой дыре постоялый двор… Надоело мне шататься по ночам…
— Друг мой, — спрашивает Фрасколен, — имеется ли в Фрескале какой-нибудь постоялый двор?
— Да… Там мы должны были менять лошадей.
— И чтобы добраться до этого поселка, надо идти по дороге?
— Прямо по дороге.
— Пошли! — кричит виолончелист.
— Но как быть с этим беднягой? Жестоко оставлять его одного… в таком положении, — замечает Пэншина. — Послушайте, приятель, а с нашей помощью вы не могли бы?..
— Невозможно, — отвечает кучер. — Да я сам лучше останусь здесь… у кареты… Утром я уж соображу, как отсюда выбраться.
— Нам бы только добраться до Фрескаля, — продолжает Фрасколен, — а там мы могли бы послать кого-нибудь к вам на помощь…
— Да… хозяин постоялого двора меня хорошо знает — и не оставит в беде…
— Ну что ж, идем?.. — восклицает виолончелист, берясь за футляр своего инструмента.
— Сию минуту, — отвечает Пэншина, — но сперва помогите-ка мне устроить нашего кучера на откосе.
Действительно, его необходимо унести с дороги, и поскольку он не в состоянии пользоваться своими порядком-таки поврежденными ногами, Пэншина и Фрасколен поднимают его, переносят и усаживают под большим деревом, нижние ветви которого спускаются зеленым пологом.
— Двинемся ли мы когда-нибудь?.. — вопит Себастьен Цорн в третий раз. Тем временем при помощи ремней он уже пристроил футляр у себя за спиной.
— Готово, — говорит Фрасколен.
Затем он обращается к кучеру:
— Итак, решено… Хозяин фрескальского постоялого двора пришлет за вами… А сейчас вам ничего не нужно, приятель?..
— Да вот, — отвечает кучер, — хотелось бы глотнуть джину, если у вас во фляжках осталось.
Фляжка Пэншина еще полна, и «Его высочество» охотно жертвует ее.
— Ну, милейший, — говорит он, — чтобы не продрогнуть, ночью вы будете
Очередное негодующее восклицание виолончелиста побуждает, наконец, его товарищей двинуться в путь. Хорошо еще, что их вещи остались в багажном вагоне поезда и не были перенесены в карету. Если даже вещи и прибудут в Сан-Диего с запозданием, музыкантам по крайней мере не придется тащить их на себе до Фрескаля. С них достаточно и скрипок, и даже больше чем достаточно футляра с виолончелью. Правда, ни один музыкант, достойный этого имени, никогда не расстается с инструментом, так же как солдат со своим ружьем или улитка со своей ракушкой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Могучее воздействие какофонической сонаты
Идти ночью по незнакомой дороге в пустынной местности, где злоумышленники обычно встречаются чаще, чем мирные путешественники, — дело, внушающее некоторое беспокойство. Именно в таком положении и оказался квартет. Французы, разумеется, народ храбрый, а уж у наших героев храбрости было хоть отбавляй. Но между храбростью и безрассудством существует граница, преступать которую неблагоразумно. В конце концов, если бы железнодорожный путь не оборвался на равнине, затопленной наводнением, если бы карета не перевернулась в пяти милях от Фрескаля, нашим артистам не пришлось бы пускаться в ночное путешествие по этой подозрительной дороге. Впрочем, будем надеяться, что с ними ничего худого не случится.
Было около восьми часов, когда Себастьен Цорн и его товарищи двинулись к побережью, в направлении, указанном кучером. Скрипачам грешно было бы жаловаться на свои кожаные футляры с инструментами, легкие и не громоздкие. Они и не жаловались — ни мудрый Фрасколен, ни веселый Пэншина, ни мечтатель Ивернес. Но каково было виолончелисту с его ящиком — целый шкаф на спине! Разумеется, при своем характере он находил достаточно поводов для гнева. Отсюда и ворчанье и жалобы, изливавшиеся потоком междометий: ах! ох! уф!
Уже совсем стемнело. Густые облака мчатся по небу, и порою в узкие просветы между ними насмешливо выглядывает лунный серп. Неизвестно отчего, вернее всего, просто потому, что он сейчас сердит и сварлив, Себастьену Цорну не нравится светлокудрая Феба. Он грозит ей кулаком и кричит:
— Ну, а ты чего выставила свой дурацкий профиль! Что может быть нелепее этого ломтя недозрелой дыни, который разгуливает по небу!
— Было бы лучше, если бы луна повернулась к нам анфас, — говорит Фрасколен.
— Это почему же?.. — спрашивает Пэншина.
— Да потому что нам тогда было бы светлей.
— О непорочная Диана, — декламирует Ивернес, — о мирная вестница ночей, спутница земли, о ты, обожаемый кумир прелестного Эндимиона!..
— Прекратишь ли ты свою балладу? — кричит виолончелист. — Беда, если первые скрипки начинают нажимать на квинту!
— Прибавим-ка шагу, — говорит Фрасколен, — а то мы рискуем заночевать под открытым небом…
— Если оно не будет затянуто тучами… А кроме того, мы рискуем опоздать на концерт в Сан-Диего, — замечает Пэншина.