Плексус
Шрифт:
– Окстись! Я теперь пишу книги. Разве ты не знал?
– Пишешь книги?- Теперь настал его черед удивляться. Его лицо осветилось радостью.
– Знаешь, а я даже не очень удивлен. Помню, в детстве ты всегда читал нам вслух. А мы клевали носом. Не помнишь?
– Он умолк, видимо вспоминая, и весь как-то сник. Потом вновь заговорил: - Конечно, ты ведь получил образование… - Меня поразило, как он произнес эти слова. Так мог говорить мальчишка-иммигрант, которому в диковинку естественные права, положенные каждому американцу.
Я напомнил, что в школе ничем особенным не выделялся: по сути, мы с ним были в одинаковом
– А как же!
– просиял он.
– Читаю помаленьку. Что еще остается?
– Он показал на полку у меня за спиной, где стояли книги. Я обернулся. Диккенс, Вальтер Скотт, Теккерей, сестры Бронте, Джордж Элиот, Бальзак, Золя…
– Не люблю я всех этих новомодных авторов, - пояснил он в ответ на мой невысказанный вопрос.
Мы сели за стол. Мальчики с жадностью набросились на еду. Я вновь почувствовал угрызения совести. Если бы не я, им бы досталось вдвое больше. Покончив с похлебкой, мы принялись за овощи. В доме не было ни масла, ни приправ, ни даже горчицы. Хлеб был тоже на исходе. Я порылся в кармане в надежде, что там завалялась хоть какая-нибудь мелочь, и выудил монетку в десять центов. У меня еще оставались деньги на обратную дорогу.
– Пусть твои молодцы сгоняют за хлебом.
– Не надо, - отозвался Джин.
– Обойдутся. Привыкли.
– Прекрати. В конце концов, могу я себе хоть что-то позволить?
– Но у нас нет ни масла, ни джема!
– Что с того? Так съедим. Не впервой.
Пока мы препирались, дети незаметно улизнули из-за стола.
– Господи!
– Я все еще не мог поверить.
– Плохо дело! Ты же совсем без гроша!
– Не переживай, Генри. Все не так уж плохо. Какое-то время мы вообще ели лебеду.
– Не продолжай. Это бред!
– Я начал медленно закипать.
– Здесь нельзя голодать. Эта страна ломится от еды. Джин, чем есть сорняки, уж лучше сидеть на паперти. Черт подери, никогда не слышал о таком.
– Ты - другое дело. Ты объездил свет. Много повидал. А я нет. Я кручусь как белка в колесе в этих четырех стенах… Если не считать времени, когда я работал на мусорном баркасе.
– Что? На мусорном баркасе? Что это значит?
– То и значит, - спокойно ответил Джин.
– Мы возили отбросы на Бэррен-Айленд. Так было, пока дети жили у родителей жены. Тогда у меня появилась возможность поменять работу… Помнишь старика Кислинга из муниципалитета? Это он меня устроил. Мне даже нравилось. Конечно, вонь была жуткая, но человек ко всему привыкает. Я получал восемьдесят долларов в месяц, вдвое больше, чем на трубочной фабрике. Хорошо было, выходишь из бухты, огибаешь гавань, а дальше - открытое море. Этот баркас был моим единственным шансом повидать мир. Однажды в шторм мы сбились с курса. Нас носило несколько дней. Хуже всего было то, что кончился запас еды. И пришлось жрать объедки, которые мы везли. В общем, прекрасный опыт. По правде говоря, я не жалею о том времени. Все лучше, чем на фабрике. Хотя воняло гадостно…
Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Лучшие дни! Вдруг он спросил, читал ли я Конрада - Джозефа Конрада, того, который писал о море.
Я кивнул.
– Вот это настоящий писатель, Генри. Если бы ты когда-нибудь смог писать, как он… М-да… - Он замолчал, не зная, как закончить
– Мне больше всего у него нравится «Негр с "Нарцисса"». Я его раз десять читал. И каждый раз мне нравится все больше.
– Я помню ее. Я прочитал его почти всего. Он и вправду прекрасно пишет. А ты Достоевского читал?
Нет. Джин даже не слышал его имени. Он что, романист? Поляк? Что-то польское в имени.
– Я пришлю тебе его «Записки из Мертвого дома». Кстати, - осенило меня, - у меня же полно книг. Можешь брать что угодно. Я тебе дам. Только скажи что.
Джин не хотел меня затруднять. Хватит с него того, что есть. Он любит перечитывать все по многу раз.
– Но ведь есть же и другие имена…
У него нет сил интересоваться новыми именами. Правда, его сын, старший, - тот читает запоем. Может, я ему что-нибудь пришлю? Щ - Из какой области? т - Что-нибудь современное.
– Кого именно?
– Ну, Холл Кейн, Райдер Хаггард, Хенти…
– Понял. Обязательно подберу что-нибудь.
– А с младшим беда, - посетовал Джин.
– Ничем не интересуется, кроме своей науки. Знай себе только научные журналы штудирует. Хочет на врача выучиться. Ты бы видел, какую он лабораторию соорудил! Все тащит туда. Доски, бутылки… Вонь стоит такая… Но коли ему нравится…
– Правильно, Джин. Пускай его…
Я просидел у них до последнего автобуса. Они вышли меня проводить. В молчании мы брели по темной, грязной улице. Пожав на прощание руки, я пообещал, что скоро появлюсь опять.
– И мы устроим праздник, верно, ребята?
– Не надо об этом, Генри, - попросил Джин; - Просто приходи. И жену с собой приводи.
Казалось, я никогда не доберусь до дому. Я был не просто опечален: я чувствовал себя раздавленным, выжатым, опустошенным. Больше всего мне хотелось очутиться дома и зажечь везде свет. Только в нашем любовном гнездышке мог я ощутить себя в безопасности. В тот момент наше крохотное жилище представлялось мне уютным и теплым, как материнское лоно. Если вдуматься, мы ведь ни в чем по-настоящему не нуждались. Если у нас и бывало пусто на столе, мы всегда знали, что это ненадолго. У нас были друзья, нам было с кем и о чем поговорить. Мы знали, как добывать хлеб насущный. Что до окружающего мира, то подлинный мир помещался в наших четырех стенах. Из него мы тащили в свою берлогу все необходимое. Конечно, всякое бывало, временами на меня накатывали приступы стеснительности - или застенчивости, чаще всего это происходило, когда надо было в очередной раз занимать у кого-то деньги. Но такое случалось редко. Оказываясь прйпертым к стенке, я обычно находил в себе нахальство не церемониться даже с малознакомыми людьми. Конечно, приходилось давиться своей гордостью. Но по мне, уж лучше давиться гордостью, чем сглатывать голодные слюни.
Ни прежде, ни потом здание городской управы не было мне милее и роднее, чем сейчас. Я вышел из подземки. Я вырвался из подземелья. Я был дома. У прохожих были восхитительно-привычные, знакомые лица. Их не бросило на дно жизни. Между тем миром, из которого я только что бежал, и этим лежала бездонная пропасть. Казалось бы, что особенного в том, чтобы жить, как Джин, на городской окраине? Но для меня это была пустошь, глушь, трущоба. При мысли о том, что и я мог оказаться обреченным на подобное существование, я содрогнулся.