Плексус
Шрифт:
– Господь всегда слышит того, кто к Нему взывает, - сказал Лютер.
– Наверное, не с первого и не со второго раза, но слышит. Подчас Ему бывает угодно подвергнуть нас испытанию. Проверить, сколь крепка наша вера, наша любовь, наша набожность. А так было бы слишком просто: попросил о чем-нибудь - и подставляй подол!
– Не знаю, - отозвался я.
– А почему бы и нет? Бог-то - Он ведь всемогущ, верно?
– В разумных пределах, Генри. По нашим заслугам. Нас наказывает не Господь, а мы сами. Сердце Господне всегда открыто тому, кто Его взыскует. Но только взыскует по-настоящему. Дойдешь до края, и тут-то Господь явит свою
– Ну, я сейчас как раз дошел до края, - сказал я.
– Честно, Лютер, мне до смерти нужны деньги. Если что-нибудь не подвернется, нас через день или два сгонят с квартиры.
Странно, но и последнее обстоятельство ничуть не поколебало Лютера. Он, наверное, столь глубоко вник в промысел Господень, что простое выселение из квартиры считал ничтожнейшим из пустяков. Такова, надо полагать, воля Господня. Кто знает, может, это всего лишь испытание перед чем-то благим?
– Не важно, Генри, - пылко продолжал он, - не важно, где ты обретешь Господа. На улице можно обрести Его так же легко, как дома. Господь везде приютит тебя. Он радеет о бездомных так же, как обо всех прочих. Он вездесущ. Нет, Генри, на твоем месте я бы пошел домой и молился, чтобы Он указал мне путь. Что Бог ни делает, все к лучшему. Мы коснеем в довольстве и подчас забываем, кто ниспосылает нам благо. Иди домой, встань на колени и помолись Господу с открытым сердцем. Проси, чтобы Он дал тебе работу! Проси, чтобы Он благословил тебя служить ему. Ибо сказано: «Служи Господу и соблюдай Его заповеди!» Именно этим теперь, после того как увидел свет, я и занимаюсь. И Господь вознаграждает меня обильно, как я тебе уже объяснял…
– Но послушай, Лютер, если Господь действительно так к тебе милостив, как ты говоришь ты вполне можешь поделиться со мной крохой Его щедрости. В конце концов, пять долларов - не такое богатство.
– Я мог бы это сделать, Генри, конечно, мог бы - будь я уверен, что поступаю правильно. Но теперь ты - в руках Господа. Он о тебе порадеет.
– Но как ты мог бы помешать Его промыслу, дав мне пять баксов?
– настаивал я. Мне все это уже стало надоедать.
– Пути Господни неисповедимы, - торжественно сказал Лютер.
– Может, завтра утром Он укажет тебе новую работу.
– Да не нужна мне работа, черт побери! У меня есть собственная. Мне нужны пять баксов, всего-то.
– Наверное, и они будут тебе ниспосланы, - сказал Лютер.
– Надо только верить. Без веры даже то малое, что
У тебя есть, будет у тебя отнято.
– Но у меня ничего нет!
– запротестовал я.
– Ни черта нет! Ты понимаешь? Господь ничего не может отнять у меня, потому что у меня нечего отнимать. Сообрази хоть это!
– Он может отнять у тебя здоровье. Он может отнять у тебя жену, Он может отнять у тебя способность двигать рука-ми и ногами!
– Ну и сволочь же Он будет тогда!
– Господь послал Иову жестокие испытания, ты об этом забыл? Он также воскресил Лазаря из мертвых. Господь дает, и Господь отнимает.
– Похоже на игру в одни ворота.
– Только потому, что ты опутан невежеством и безрассудством, - сказал Лютер.
– Господь припас свой урок для каждого. Ты должен научиться смирению.
– Если бы мне хоть чуточку повезло, - не унимался я, - тогда, может, я и поучился бы. Но как может учиться смирению человек, которому сломали хребет?
Этот довод Лютер игнорировал полностью. Возвращая Евангелие во внутренний карман
– Что?- Я чуть не забился в истерике.
– Уж не предлагаешь ли ты мне купить страховой полис?
– Ну не сейчас, конечно, - сказал Лютер и, успокаивая, схватил меня за руку, - не сейчас, Генри. Возможно, через месяц-другой. Тайна Господа - в творимых Им чудесах. Как знать, может, через месяц ты станешь властителем этого мира? Если бы у тебя был полис, ты мог бы занять денег в страховой компании. Это освободило бы тебя от множества унижений.
Я кинулся от него прочь. Успел благополучно перебраться на другую сторону, а он, оцепенев, как статуя, все еще стоял с протянутой рукой. Подарив Лютеру прощальный взгляд, я вложил в него все презрение, на которое был способен. «Кретин чертов, - бормотал я себе под нос, идя по улице, - пошел ты знаешь куда со своим гребаным Утешителем! Такой дерьмовой парочки, как ты и Тот, кому ты молишься, мне еще в жизни не встречалось. Молись! Помолюсь, будь спокоен! Чтоб тебе ползать на карачках за каким-нибудь вшивым центом! Помолюсь! Чтобы у тебя руки-ноги отсохли, чтоб у тебя зенки ослепли, паскуда паршивая!»
Я вернулся в свой темный дом. Моны не было. Уселся в большое кресло и впал в мрачную задумчивость. В мягком свете настольной лампы комната казалась красивее, чем я замечал раньше. Даже стол, пребывавший в неописуемом беспорядке, внушал мне теперь ощущение теплоты. Я надолго прервал свою работу. Рукописи валялись как попало, книги раскрыты на страницах, которые я читал последними. На верху книжного шкафа лежал открытый словарь.
В эту минуту, сидя в моем большом кресле, я понял, что комната обжита мной. И я тоже был ее законной частью, я не мог жить нигде, кроме нее. И с моей стороны, со стороны жильца, было порядочной глупостью часами бродить где-то вне дома. Мое дело - сидеть дома и писать, Не надо мне делать ничего другого, только писать! Провидение хранило меня до сих пор, почему бы ему не охранять меня вечно? Чем меньше я заботился о материальной стороне жизни, тем лучше шли дела. Эти вылазки во внешний мир только отчуждали меня от остального человечества.
После той поистине фантастической вечеринки с Кромвелем я не написал ни строки. Я пересел за письменный стол и стал перебирать бумаги. Последняя колонка, которую я написал - в тот самый день, когда нас посетил Кромвель, - лежала передо мной. Я быстро перечитал ее. Звучало неплохо, очень неплохо! Даже слишком хорошо для газеты. Я отложил ее в сторону и внимательно вчитался в небольшой рассказ, так и оставшийся неоконченным, тот самый «Дневник футуриста», отрывки из которого я когда-то читал Ульриху. Мне не только понравились - меня глубоко тронули собственноручно написанные слова. Написать так можно было, лишь испытывая ощущение большого душевного подъема.
Я просматривал одну рукопись за другой, то тут, то там выхватывая строчку-другую. Наконец дошел до своих заметок. Они казались столь же свежими, столь же дышащими энергией, как тогда, когда я их набрасывал. Иные из тех, что мне уже довелось использовать, выглядели так привлекательно, что просились на бумагу заново; какие-то рассказы подмывало переписать, запечатлев происходящее под новым углом зрения. Чем глубже я зарывался в бумаги, тем лихорадочнее становилась мысль. Словно внутри завертелось какое-то громадное колесо.