Племенной скот
Шрифт:
Страх перед людьми и необычными вещами, что окружали ее, перемежался с приступами тоски – от безделья. В те часы, когда никто не приходил к ней, Алена сидела на кровати, сложив на коленях руки, и читала молитвы. Она просила у милых, одетых в белое и похожих на ангелов женщин, чтобы они нашли ей какое-нибудь дело, но те лишь ласково улыбались, выкладывая на кровать пахнущее свежестью, не Аленой выстиранное белье.
Она пыталась хоть с кем-нибудь поговорить, расспросить о Финисте, но попытки ее были безуспешны. В конце концов тягостные мысли вылились в отчетливое осознание того, что она – пленница. Алена впала в уныние: день за днем сидела на кровати, глядела в стену перед собой и, чтобы хоть чем-то себя занять, растягивала еду на подольше, подъедая все
– Говорят, у вас депрессия? – спросила Лариса, входя в комнату.
– Что? – Алена едва повернула голову в ее сторону.
– Тоска.
– Да. Тоскливо тут у вас. И поработать не дают, и не выпускают. Вот вы скажите мне, – Алена вдруг оживилась и повернулась к гостье, – я в тюрьме тут?
– Нет, что вы! – Лариса смутилась: казалось, ей только что стала ясна вся справедливость такого вопроса. – Конечно, нет!
– Ну так если, – Алена вскочила, – если Финиста тут нет, если ошиблась я, почему мне никто не скажет об этом? Почему не отпустят домой? Не хочу так жить! Не хочу!
– Финист, – Лариса задумчиво поджала губы, – Финист тут.
– Тут! – Алена всплеснула руками.
– Просто… Просто это я просила не говорить вам о нем.
– Почему? Почему?!
– Потому что я – его жена.
Алена смотрела пристально, и Ларисе страшно стало от ее взгляда: бессмысленного, бездумного, пустого, будто Алена была сумасшедшей. Словно глаза ее, как тонированные стекла, скрывали бешеную скачку мыслей в голове, словно намеренно маскировали их, чтобы Лариса не могла предугадать, когда вырвется из нее что-то безумное: крик, взгляд, движение… или удар. Лариса испугалась именно этого: что взгляд Аленин сфокусируется в конце концов именно на ней, что она вскрикнет страшно, как дикий зверь, и что набросится и ударит.
Алена подняла руку. Лариса попятилась к двери. Однако Аленины пальцы лишь на несколько мгновений замерли в воздухе, а затем заправили за ухо единственную оставшуюся длинную прядь.
– Жена? – спросила она наконец, и глаза ее оттаяли. Оказалось, что скрывали они не безумие и злость, а напряженную работу мысли. – Нет, ты не жена. Я – жена.
– Как это? – Лариса растерялась. Она поймала себя на том, что раньше она стояла и говорила надменно и слегка презрительно, а Алена сидела на краешке кровати, поджимая под себя ноги в белых больничных носках; теперь же Аленин тон был холоден и решителен, а ей захотелось вдруг присесть и начать слушать, нервно теребя в руках ремень своей сумочки.
– Так ведь по чести надо рассудить, – говорила Алена. – Ко мне он к первой пришел, значит, я и жена.
– А почему ты считаешь, что к тебе он пришел первой? Вот что мне интересно. Он живет со мной уже много лет, – ответила Лариса и устыдилась: слова ее звучали жалким оправданием.
– Так если бы была ты у него, он и не пришел бы ко мне вовсе.
– Но ко мне же он пришел – после тебя! – Лариса чувствовала, как в ней поднимается ярость, и этот внезапно возникший в голове аргумент ожег ее бешеной, почти животной радостью: так, верно, чувствует себя волк после удачного прыжка.
Но Алена не опустила глаз. Она смотрела на Ларису спокойно, и в глазах ее видна была жалость, словно Лариса была маленьким, глупым ребенком.
– Так ты ж навь, – наконец произнесла Алена. – Ты ж кого хочешь заморочишь. Вот по деревням говорят, что ваша сестра очень смела насчет мужиков морочить. И семейные попадаются, и холостые. И мнят себе, будто красавица перед ними. А как спадет морок, такая дрянь из-под красоты из-под вашей лезет, что – тьфу! Так что окрутить мужика чужого для навьи – дело простое. Удержать вот сложнее. А уж если любил он тебя, да так, что прожил с тобой много лет… Нет, не верю я в такое. Не ушел бы он от тебя ко мне. Разгадала бы ты его. Так что каждое твое слово – ложь.
– Ложь?! – Где-то в глубине души Лариса понимала, что ничего не надо объяснять, что надо встать и уйти,
– А чего ж отпустила? – Алена говорила тихо, чуть улыбаясь, и столько достоинства было в ее словах, что Лариса едва не задохнулась. Она хотела выкрикнуть, что дело в ребенке, но инстинкт более мощный, чем ее ярость, заставил смолчать.
– Если я так сделала, значит, так мне было надо, – ответила она. – Значит, у меня были причины для того, чтобы он был с тобой… какое-то время.
Алена ответила ей внимательным взглядом, а потом сказала – веско, словно читала приговор:
– Так кто же из нас, по-твоему, жена: та, кто любит сильнее жизни, или та, кто душой человеческой торгует, швыряет ее туда-сюда, будто шелудивый пес – рваную тряпку?
Ощущая, как ее начинает бить крупная дрожь, словно тысячи болящих сердец выросли у нее на теле, Лариса глядела на Алену.
– Если бы, – продолжила та, – только увидеть мне его, он бы ушел от тебя. Ушел бы, не спросив, отпускаешь ты или нет. Потому что я – настоящая, а ты – навь.
Лариса ушла. Она пошла по улице, сказав шоферу, что его услуги сегодня больше не нужны. Она шла, и каждый шаг был, словно молоточек, забивающий клинья. И эти клинья вышибали из головы Аленины слова. К концу аллеи Ларисе стало казаться, что не было никакого разговора, что все сказанное было неважно. Алена представлялась ей теперь бесформенным кулем, набитым тряпками и ветошью, бесформенным и мягким. Но там, в самой середине куля, было самое ценное, и забрать его сейчас не представлялось возможным. Лариса шла и думала о том, что у нее наконец будет ребенок. Мысли эти были как сон наяву. Она смотрела на густые кроны деревьев, а видела мягкий огромный мешок, из которого выпирали свернутые как попало тряпки. Видела длинный нож в своих руках и с наслаждением вонзала самый его кончик в плотную ткань. Под нажатием лезвия с легким хрустом начинали лопаться серо-бежевые нити. Показался уголок ярко-зеленой тряпки, потом другой – розовый, потом, переваливаясь через край, лоскуты и отрезы хлынули ручьем. Лариса запустила руки внутрь – туда, где виднелось что-то плотное и розовое, над чем плавно колыхалась нежно-оливковая шелковая ткань в восточных огурцах. Она достала это розовое не глядя, одними руками ощущая его невозможную, страшную для сердца ценность, и завернула в «огурцы». Мешок остался лежать на земле. Свободной рукой Лариса принялась запихивать в мешок вывалившиеся тряпки: на сей раз скорее из сострадания, чем из брезгливости. Потом она подняла его и, открыв дверь, вышвырнула наружу, в февральскую метель. Мешок остался лежать на снегу, приподнимая набитый тряпками зад и приникнув к земле опустевшей горловиной, словно вытянутыми плоскими губами. Снег быстро заносил его, и вскоре Лариса видела только самый верх мешка, да и тот в темноте казался просто темным неровным пятном.
Лариса очнулась: перед ней была дверь ее дома. А когда она подняла руку, чтобы открыть ее, то заметила вдруг, что рукав летнего светло-розового пиджака испачкан серой пылью. «Как же я так шла?» – рассеянно подумала Лариса и тут же, как только пятно исчезло из поля ее зрения, забыла свою эту мысль.
В квартире было прохладно и чисто. И удручающе пусто.
Андрей был на работе, и Лариса вдруг представила, что почувствовала бы, если бы стерильная эта чистота не разбавлялась по вечерам его шумным присутствием. Ей стало тоскливо, а потом всплыло вдруг в памяти слово: «Продала…» Оно гудело в голове, то приближаясь, то удаляясь, становясь тише и громче, дробясь многократным эхом; оно мерцало как привидение, плывущее по темным коридорам заброшенного замка. И Лариса вдруг подумала: «Неужели я и вправду его продала – продала за право получить ребенка?» Она легла на диван, поджала колени к груди и лежала так, не закрывая глаз, прислушиваясь к звенящему в голове слову.