Пленница дождя
Шрифт:
— Я уже до общежития успел добежать. Сообразил, что послал девушку одну, ночью. Извини.
— Да нет, ничего.
Настя взяла Мишу под руку, и они пошли. Дома Миша провел Настю на кухню.
— Пиво будешь?
— Миш, ты ведь друг Вадима, ты должен знать. Неужели он встречался со мной, только чтобы вернуть Гулю?
Настя во все глаза смотрела на Мишу. Она никогда прежде не была столь внимательной к нему. Сейчас, когда она ждала ответа, то успела заметить, что у него карие глаза. И что он впервые не пытается язвить в ее адрес. Жалеет. Ну и пусть. Сейчас Настю не могла унизить Мишина жалость. Ей было все равно — жалость, сочувствие или простая вежливость. Лишь бы с кем-нибудь говорить.
— Да, Вадим мой друг. Причем очень давний. Именно поэтому я не могу обсуждать его поступки, как бы я к ним ни относился.
Настя
— А тогда.., зачем ты позвал меня? — опешила она. — Неужели ты не понимаешь, что ни о чем другом я сейчас говорить не могу?
— Вот и говори. А я буду слушать.
Настя глотнула пива. Миша придвинул ей сухарики.
— Разве можно было так притворяться? — спросила Настя, не глядя на Мишу. Она вспомнила глаза Вадима. Его слова. Его знаки внимания. Она стала рассказывать. В какой-то момент Настя забыла, кому рассказывает. Говорила так, как если бы перед ней сидела подружка. Она рассказывала милые подробности их встреч, которые нечаянно приходили на ум. Она говорила о своих чувствах. Миша слушал, уставившись в окно. Получилось так, что они общались, не глядя друг на друга. Но это было не совсем так. Мише в темном квадрате окна была видна отраженная кухня. И Настин печальный профиль. И когда глаза у нее начали советь и слипаться под действием выпитого пива, Миша сказал очень буднично:
— Пора спать. Сегодня ты уже не пойдешь назад. В общагу все равно не пустят.
— Да, в этой общаге строго.
— Пошли.
Настя двинулась следом за Мишей и очутилась в гостиной. Чуть не наступила на кого-то, спящего на полу.
— Кто это?
— Дети. Осторожно. А там — мебель.
В гостиной оставался лишь разобранный диван — остальное пространство было заставлено мебелью.
— Выбора нет, тебе придется лечь со мной на диване. В другое время Настя как-нибудь отреагировала бы.
Например, отшутилась бы. Сейчас она только бросила устало:
— Мне все равно.
Настя легла не раздеваясь. Она думала о том, что не заснет до утра. Но ошиблась. Миша лег рядом, сразу же отвернулся от нее. Его спина возвышалась перед ней как вторая стена. Между стеной и Мишей Настя почувствовала себя как зверь в берлоге. Свернулась калачиком и почти сразу же провалилась в спасительный сон без сновидений.
Глава 15
В форточку влетал прогорклый аромат осени. Он любил этот запах. Хотя не запомнил тот момент, когда именно этот запах, ассоциирующийся для него с хрустом сухой листвы под ногами, вошел в его жизнь и остался там. Илья сосредоточился на своих осязательных ассоциациях, чтобы не думать о случившемся. Сосредоточиться мешал этот противный скрип качелей в соседнем дворе. Он влезал в мысли Ильи как назойливый собеседник. От скрипа хотелось отделаться, а запах — оставить.
Скорее всего этот горьковатый привкус осени вошел в его жизнь лет в восемнадцать. Как и все по-настоящему стоящее. В ту пору Илья почувствовал особенную остроту восприятия. До восемнадцати — в пятнадцать, шестнадцать — что-то мешало, мучило, заслоняло. А в восемнадцать как сетку с глаз убрали. Он вдруг увидел: небо! И восхитился: небо! Так же он посмотрел на все вокруг: река! ветка! цветы! дождь!
Особенно — дождь. Едва это природное явление позволяло заявить о себе, Илья бросал все дела и отправлялся бродить по городу. Он не признавал зонтов. У него никогда не было зонта. Он пускался в дождь как в авантюру. Они понимали друг друга. Иногда Илья отправлялся бродить по пустынному парку, зная, что никого больше там не будет в этот час. Листья вздрагивали под тяжестью капель, а Илья шептал: «Тише, тише… Вот так, не расходись…»
И дождь слушался. Илья готов поклясться, что дождь слышит, и понимает, и — подчиняется. Играет в поддавки. Начинает сыпать ровно, не усиливаясь и не прекращаясь.
А иногда душа художника требовала ливня. Он мог выйти на площадь и, глядя в небо, приказать: «Сильнее! Ну, покажи, на что ты способен!» Небо терзало себя, стараясь понравиться, потоки воды заливали тротуары. А Илья стоял посреди стихии мокрый до нитки и ликовал! Это были потрясающие минуты.
…Илья поднялся со своей лежанки, отдернул занавеску и распахнул окно. До чего же душно. Конец сентября, а дни стоят такие жаркие, что иногда просто некуда деться. Сухие листья, сухой прогорклый воздух… Сигареты!
Илья прислонился к подоконнику, втянул носом воздух.
Илья сел на подоконник, уперся босыми ногами в раму. Когда они познакомились (Лика снимала комнату в их квартире), она курила «Яву». Делала это обычно на балконе. А Илья нарочно приходил в большую комнату и садился перед телевизором, чтобы уловить ее волнующий аромат — смесь духов и сигарет. И еще чтобы она, выходя с балкона, задела его колено своей ногой и, может быть, даже потрепала по волосам.
Она уходила, а Илья оставался, пока не выветривался ее запах. Он просто с ума сходил от ее запаха. А когда она проходила мимо и нечаянно касалась его пальцами, он дрожал и не в силах был сдержать эту дрожь. Ему тогда было шестнадцать, и он думал о женщинах 24 часа в сутки. Совершенно незаметно для него место «женщин» в его воображении заняла Лика. Он не думал о том, что она старше, его не интересовало, сколько именно ей лет. Она была женщиной, и каждый день он видел ее, ловил носом ее запах. Засыпал с мыслями о ней и просыпался, зная, что увидит ее снова. Особенно волнующими бывали моменты засыпания. Он спал в проходной гостиной. Смежная комната принадлежала Лике. Еще когда она смотрела вечером телевизор в компании его матери или сестры, он притворялся, что спит. Женщины охали, что ребенок переутомляется в своем художественном училище, и, выключив телик, расползались по комнатам. Лика включала свет у себя, и для Ильи начиналось лучшее на свете кино. Через толстое рифленое стекло двери он видел ее силуэт. Раздеваясь, она ходила по всей комнате, небрежно бросая вещи тут и там. Он жадно следил, стараясь не упустить ни одной детали. Впрочем, весь ритуал ее раздевания он выучил наизусть. Если у Лики хорошее настроение, она срывала халат и подбрасывала его вверх. Тот послушно взлетал, чтобы затем осесть где-нибудь на спинке стула. Следом за халатом летели тапочки. Оставшись голой, Лика предпочитала ходить босиком. Если же настроение у нее было неважное и с вечера она много курила, то халат сползал с плеч, подобно шкуре царевны-лягушки. Лика могла, раздевшись, опуститься на стул и сидеть так долго, уставившись в одну точку.
Ему хорошо был виден изгиб спины, запятые грудей и пышное облако прически. Она могла сидеть как изваяние довольно долго. Он никогда не знал, сколько она просидит вот так.
Потом она спохватывалась и начинала мазать себя кремом. Она делала это в любом настроении. Тюбик лежал на тумбочке, и она тянулась к нему, приближая к стеклу двери размытые формы своего тела.
Сначала она наносила крем на руки, особенно тщательно втирая его в область локтей. Затем мазала шею, грудь — ничего не пропуская. Затем переходила к ногам Она вытягивала ноги поочередно и работала над ними с усердием скульптора. Это была упоительно-сладкая пытка — наблюдать, как она трогает тонкими пальцами свое тело. Обладая богатым воображением, Илья без труда представлял себя там, за стеклом двери, рядом с Ликой. Иногда ему казалось, что он знает на ощупь ее кожу. По крайней мере ему дико хотелось узнать. Взять этот тюбик с кремом и пройти весь путь ее правой руки — от шеи до кончиков пальцев на ногах.
Вымазавшись с головы до ног, Лика ныряла в постель и скорее всего мгновенно засыпала. По крайней мере никогда из ее комнаты не доносилось ни звука после того, как там гасили свет.
Зато Илья не находил себе места, мучился и боялся, что ночью не выдержит и придет к ней в комнату. Днем он прятался за своим мольбертом, как за ширмой. И только многочисленные карандашные наброски Ликиной спины могли бы его изобличить.
Илья спрыгнул с подоконника и пошел на кухню. Он включил чайник и достал кофе. Надо же! Как глубоко и прочно живет в его памяти Лика! С позиции сегодняшнего дня можно заподозрить, что все, что касалось его, Ильи, она делала нарочно, точно следуя скрупулезно разработанному плану. Раздевалась, зная, что он подглядывает, затем на два года исчезла из его жизни, заставив его метаться и страдать, затем ворвалась в его восемнадцатилетнее обостренное состояние, подобно урагану, — все смела, оставив лишь четкий отпечаток себя, любимой. И потом, почуяв, как животное, приближение старости и болезни, безжалостно вытолкала его из своей жизни, не позволила узреть поражение! И надо же — добилась своего: он не знал ее больной, слабой, сдавшейся. Он помнил ее небрежной, независимой, молодой, властной. Ласковой и грубой одновременно.