Пленники астероида
Шрифт:
Вновь на селекторе появились двенадцать лиц: седой и сморщенный Лю, Дженкинсон с выпирающей челюстью, толстяк Газлеви, горделивый красавец Анандашвили… Шесть осторожных сказали: “Подождем. Отложим”. Шесть нетерпеливых возражали: “Не надо ждать, нажимайте кнопку”.
— А что мы можем предпринять? — спрашивал Дженкинсон. — Вернуть кибы и проверить? Это не в наших силах. Они не смогут взлететь с Урана.
— Ждать, ждать, ждать! — горячился Анандашвили. — А может быть, на Земле неполадки пустячные: контакт не контачит, надо было прижать его плотнее.
И Лю добавил, щуря глаза:
— Понимает зубную боль только тот, у кого зубы болят. Есть опыты, которые нельзя проделывать на моделях. Чтобы узнать, разрежется ли Уран, надо резать его.
Шесть “за”, шесть “против”. И опять решение должен был принимать Далин. Вздохнув, он сказал совсем тихо:
— Назначаю опыт на пятнадцать часов пятьдесят минут.
Двенадцать пар глаз одновременно повернулись вниз и налево: на левую руку, где и в XXIII веке носили часы.
Оставшиеся сорок минут были заполнены предотлетной суетой. Вспыхивали и гасли экраны. Группы докладывали о готовности к отлету. Уверенные в успехе добавляли слова прощания. Сомневающиеся неопределенно улыбались.
Мир в сотый раз проверил давным-давно составленную и закодированную радиограмму кибам: немедленно включить режущий луч и вслед за ним — поворотный механизм. Механизм нужен был для того, чтобы луч описал полный круг. Каждая киба должна была разрезать планету пополам, все вчетвером — на двенадцать частей.
Лента с приказом была заправлена в передатчик.
Керим включил радиометроном. Механический голос начал вещать: “Осталось пять минут… осталось четыре минуты… осталось три минуты”. “Ум” положил на гладкую кнопку указательный палец, толстый палец с обкусанным ногтем. Осталась одна минута… пятьдесят секунд, сорок, тридцать, двадцать, десять, пять..
Тик-так, тик-так!
Нажал!
И обернулся к окну. Все радисты тоже. За четким переплетом на звездном небе висел огромный серо-зеленый шар. С одной стороны он всасывал звезды, с другой выплевывал.
Мир лихорадочно подсчитывал в уме: “На разрез требуется минута… Затем тяготение как бы исчезает, куски начинают расходиться… с какой скоростью?”
— Прошла одна минута, — возгласил метроном.
“Скорость зависит от напряженности поля гравитации …которая теперь исчезла, …и от центробежной силы… А взрыв сверхплотного ядра? Как его учесть?”
— Прошло две минуты.
“…Так или иначе, ширина щели между кусками минут через пять дойдет до тысячи километров. Через пять минут мы увидим щель своими глазами. А телескопы? Телескопы должны различать ее уже сейчас”.
— Прошло три минуты.
Обсерватория молчит. На лбу у Далина глубокая морщина. Лицо Юны выражает страдание, лицо Керима — напряжение. Его могучие мускулы вздуты, пальцы сжимаются. Ему так хочется быть там, на Уране, ухватиться руками за край щели, стиснув зубы, поднатужиться, рвануть, чтобы планета треснула, словно арбуз, обнажив
— Прошло четыре минуты.
Это Мир все замечает. Это он думает про арбуз. Волнуется так, что дыхание перехватило… но все замечает и придумывает сравнения. Словно два человека сидят в нем, даже три: подавленный несчастный влюбленный, рядом с ним — участник великого дела, нетерпеливо желающий победы, и тут же — любопытный наблюдатель, мастер увязывать слова.
А зачем увязывать слова, когда отказано в любви?
— Прошло пять минут.
Но щель должна быть уже видна. С палец толщиной.
Или атмосфера закрывает ее?
На десятой минуте щелкнул один из экранов на селекторе. Появилось расстроенное лицо Анандашвили, коменданта неродившейся планеты Драма.
— Не сработало, “ум”. Может, повторить сигнал?
И другое лицо появилось тут же — спокойное лицо голландца Стрюйса, первого скептика, коменданта Скульптуры.
— Какой будет приказ, “ум”? Ждать на ракетодроме или возвращаться по домам?
“Ум” ничего не ответил, протянул руку и щелкнул выключателем. Экранчики селектора погасли все одновременно.
Тьма. Тишина. Громадный мутно-зеленый шар висит на небе, как вчера, как миллиарды лет назад.
Подавленный, потерпевший поражение, рискнувший и разбитый, сидит, сгорбившись, плечистый и бессильный старик. В глазах у него пустота, на курчавой голове седая прядь.
Пальцем притронулся — год здоровья,Чуть надавил — на висках седина.Так бывает у сверхсрочников: перенапряжение, сильное потрясение, и все лечение парализуется. Организм сворачивает на старый, естественный путь увядания.
Разве все утешает любовь?Разве все заменяет любовь?Разве все принимает любовьИ позор, и проступок любой?Тьма, тишина. Зеленый диск на звездном небе. Всхлипывает Герта, двумя руками держась за мужа. Подавленный старик у окна.
И вдруг Юна с криком бросается к нему, плывет над полом… тянется вытянутыми руками.
— Не надо, “ум”! — кричит она. — Не отчаивайся!
Еще будет хорошо, все будет хорошо… Я люблю тебя, “ум”… я люблю, если это может тебя утешить… Люблю, люблю!
Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая бесстыдная откровенность! Герта не позволила бы себе такой. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность. Мир трясущимися руками надевает наушники, только бы не слышать.
А Юне все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, самым сильным словом, которое в ее распоряжении;
— Люблю… люблю… люблю…
Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы.