Пленники небес
Шрифт:
— Не заставляйте меня переменить мое мнение о вас, — сказал он. — Вообще-то, я думаю, что вам лучше вернуться в Нью-Иберия и подождать там, пока мы вас не вызовем. В Новом Орлеане летом опасно.
Мы друг друга поняли, не так ли?
— Именно так.
— Вот и отлично. Я за простоту в нашей работе. За чистоту намерений, так сказать.
Он умолк, однако продолжал испытующе смотреть на меня. Потом его взгляд смягчился.
— Ладно, проехали. У вас дико усталый вид, — сказал он. — Может быть, заночуете в мотеле, а завтра утром все и расскажете?
— А это мысль. Пойду-ка я. Спасибо за заботу, — ответил я, попрощался с ним и вышел
Через три часа я уже был на полпути к водосбору Атчафалайя. Глаза мои едва не лопались от усталости, а разделительная полоса дороги так и виляла под левым колесом. Когда я с грохотом въехал на шаткий понтонный мост, грузовичок тряхнуло, и я едва удержался на сиденье.
Душа алкала выпить; изрядную порцию виски, желательно «Джим Бим», да потом запить «Джэксом» — и почувствовать, как растекается по жилам янтарная жидкость, поверить, что серпентарий в твоей душе наконец закрыт на замок. По обеим сторонам дороги располагалось великое множество каналов, заливов, бухточек, поросших ивняком островков, лунный свет серебрил серые стволы кипарисов. В шуме ветра и урчании мотора слышалась мне песня Джона Фогарти, та самая песня-предостережение, в которой поется о восходе кровавой луны, об ураганах и наводнениях и о том, что конец близок.
В придорожной забегаловке я купил себе пару бутербродов и пинту кофе. Однако хлеб и мясо показались мне безвкусными, точно бумага, так что я кинул бутерброды обратно в пакет и принялся жадно, большими глотками пить кофе, как жадно глотает виски страдающий от похмелья.
Ромеро олицетворял собой зло — в этом сомневаться не приходилось. Однако мне много раз доводилось убивать — во Вьетнаме, в бытность полицейским, — и мне было прекрасно известно, каково это. Подобно охотнику, испытываешь сладостный выплеск адреналина — ведь ты осмелился вторгнуться на территорию Господа. Те, кто говорят, что это не так, — лжецы. Правда, впоследствии каждый дает собственную оценку своим ощущениям. Некоторых мучит раскаяние, некоторые стараются найти сотню причин, чтобы оправдать свой поступок, тем не менее и те и другие, сами порой не осознавая, не прочь сделать это снова.
Вероятно, я опасался худших последствий: что в один прекрасный день я просто потеряю вкус к жизни и в глазах моих погаснет живое пламя. Незапятнанная душа навсегда потеряет белизну, и ликующая птица упорхнет прочь из отравленного сердца.
И вот теперь, в попытке умаслить собственную совесть, я решился на акт милосердия. Я свернул с дороги на территорию небольшого кемпинга и направился искать мужскую уборную, когда под одним из тентов обнаружил пожилого негра. Даже в такую жаркую ночь, как эта, на нем было старое пальто и потертая шляпа. У ног его стоял рассохшийся фанерный чемодан, стянутый бечевкой, с надписью «Большая пеструшка» на боку. Зачем-то он развел огонь из щепок в пустом мангале и стоял неподвижно, наблюдая, как капает с неба мелкий дождик.
— Ты сегодня обедал, дедуля? — спросил я его.
— Нет, сэр. — Его коричневое лицо было покрыто мельчайшими морщинками, точно табачный лист.
— В таком случае у меня кое-что есть, — объявил я, достал из пакета бутерброды — недоеденный и целый — и поджарил их на огне, а в моей сумке с инструментами обнаружились две баночки теплого «Пеппера».
Дождь не прекращался. Старик ел молча и вдруг взглянул на меня.
— Куда ты направляешься? —
— В Лафайет. Или в Лейк Чарльз. Могу и в Бомонт. — Он обнажил в улыбке редкие длинные зубы.
— Если хочешь, могу довезти тебя до Армии спасения в Лафайете.
— Не нравится мне там.
— Ночью будет гроза. Ты же не собираешься торчать здесь в такую погоду?
— Зачем тебе это? — спросил он. Его глаза были странного красного цвета, а морщины напоминали сложный лабиринт.
— Не могу же я оставить тебя здесь в такую погоду, да и вообще... Всякие люди ходят по ночам.
Он издал странный звук, точно давал выход своей философской озабоченности.
— Да, неохота им попасться. Да, сэр, — отозвался он и безропотно позволил мне подхватить свой чемоданчик и побрел со мной к пикапу.
Дождь усилился. Шквалистый ветер ерошил зеленые стебли сахарного тростника, дубы вдоль дороги трепетали в ослепительных вспышках молний по всему горизонту. Привалившись к дверце, мой пассажир заснул, и я остался наедине со своими мыслями, прислушиваясь к шуму дождя и вдыхая едкий запах бензина — в ту минуту он до боли напоминал запах бездымного пороха.
Когда я проснулся, в доме было прохладно от работавших всю ночь вентиляторов, сквозь листву ореховых деревьев пробивался солнечный свет. В одних трусах я добрел до ванной, затем направился на кухню варить кофе. Дверь спальни Робин отворилась, она появилась на пороге в пижаме и поманила меня пальцем, приглашая войти. Мы спали по отдельности: я — в зале на диванчике, она — в дальней комнате; отчасти из-за Алафэр, однако главным образом оттого, что я стыдился ответить самому себе на вопрос о характере наших с ней отношений. Она прикусила губу, улыбаясь с заговорщическим видом.
Я присел на краешек ее кровати и уставился в окно, на стекле которого застыли капли утренней росы. Она провела ладонями по моему лицу, шее и плечам, потом руки ее спустились ниже.
— Ты вчера поздно вернулся, — сказала она.
— Пришлось отвезти одного старика в ночлежку Салли в Лафайете.
Ее губы коснулись моего плеча. Тело ее было теплым со сна.
— Такое впечатление, что кое-кто плохо спал, — сказала она.
— Так и есть.
— Я знаю великолепный способ утреннего пробуждения. — Она вновь коснулась меня.
Я дернулся, и она отпрянула.
— Решил нацепить свой пояс верности? Или опять сомнения насчет мамочки?
— Вчера вечером я убил Виктора Ромеро.
Я почувствовал, как она напряглась всем телом. Через пару минут хрипло спросила:
— Это правда?
— Он того заслуживал.
Она снова застыла. Пускай она и была девчонкой-оторвой, выросшей в приюте, однако повела себя как любой нормальный человек, которому довелось повстречаться с убийцей.
— Черт дери, Робин, или я, или он.
— Я знаю. Я не виню тебя. — Она положила руку мне на плечо. Я вновь уставился в окно на мокрый от дождя столик красного дерева.
— Приготовить тебе завтрак? — тихо спросила она.
— Не сейчас.
— Могу поджарить тосты, как ты любишь.
— Я правда не хочу есть.
Она крепко обняла меня и положила голову мне на плечо.
— Ты меня любишь, Дейв? — спросила вдруг она.
Я не ответил.
— Ну же, Седой. Честно и откровенно. Ты любишь меня?
— Да.
— Нет, ты любишь не меня. Ты любишь то, что я тебе даю. А это большая разница.