Пленники вечности
Шрифт:
Сумбурный монолог Дрели на германском наречии, ландскнехтский доспех и пластырь на щеке помогли им избежать большой беды.
— Все только и талдычат, — прокомментировал назгул, — про «немецкий порядок». А у них такой же бардак, как у наших.
— Ну, вот и нет. Видел — только встали на дороге, а уже отхожую яму вырыли, дровишки заготовили, кашу варят.
— А службу завалили, — ухмыльнулся назгул. — За что честь им и хвала, псам ливонским.
Осторожно выехали они к мелкой «фронтовой» речушке,
Она была уже покинута, впрочем, как и восточный берег. Дымились едва залитые водой кострища, пятная зелень черными проплешинами, одиноким обломком кораблекрушения торчала среди камышей разбитая телега.
А у самой воды ондатры и еще какая-то лесная мелочь суетились возле мертвых тел.
Дрель спрыгнула с коня и с замирающим сердцем побежала мимо трупов, боясь увидеть знакомые лица. Назгул ссутулился в седле и мучительно пытался сообразить, удалась ли их простенькая хитрость, или ливонцы смяли и растоптали отряд.
Вскоре лицо его просветлело — он заметил характерно взъерошенный мох.
Треугольные вмятины почти правильной формы, вытянувшись в линию, бежали вдоль воды от лесистого пригорка к песчаному мысу.
Такие следы оставляют нижние края тяжелых щитов ливонской пехоты, когда та выстраивает несокрушимый строй. Оборонительный!
— Выходит, Шон, — сказал он в пустоту, — напугал ты их. Хвала тебе, ирландец.
И тут он услышал горестный вой эльфийки. Назгул спешился и поспешил к ней, сторонясь тронутых зверьем немецких тел.
Возле мертвого горца он помедлил — почудилось, что тот шевелится. Но то была всего лишь игра светотени.
Дрель, вся в тине, тащила из воды мертвое тело одного из шоновых ратников. Кольчуга его оказалась буквально изорванной копьями, шлем страшно помят, но лицо, на котором застыло вечно удивленное выражение, казалось мертвенно-прекрасным, словно лик статуи. Каким-то чудом ни хищники, ни сталь, ни тина не коснулись черт ирландца.
— Там второй, — промямлила эльфийка, оттолкнув готовую помочь руку назгула. — За корягу ногой зацепился.
Ангмарец вскоре подтащил еще одно тело, потом с угрюмым остервенением принялся обшаривать берег. Вскоре к нему присоединилась и Дрель, которая не переставая ревела и грязно материлась.
Они нашли еще одного члена Легиона, из группы Черного Хоббита, троих горцев и одного казака.
— Вот тебе и разведка боем, — зло сказал назгул. — Я полный сукин сын. Таких надо конями разрывать на две половины, и собакам остатки скармливать.
Дрель перестала рыдать, встала на четвереньки и шумно напилась из какой-то лужи, побрезговав идти к изгаженной войной реке. Затем встала, вытерев лицо краем плаща, и почти спокойным голосом сказала:
— Отставить нытье, ангмарец! Они шли воевать, шли добровольно, и пали. Как настоящие воины. А скольких спасли? Об
— Спасли ли? Может — за поворотом дороги мы найдем и остальных?
— Вот и сходи на тот берег, сам посмотри. А я пока могилки вырою.
Назгул мрачно поискал глазами, подобрал небольшой рыцарский щит и принялся зло рыть яму. Дрель ковырялась рядом, орудуя обломком меча, но быстро выбилась из сил и снова разрыдалась.
Спустя какое-то время она хлюпнула носом и, подняв лицо к небу, произнесла:
— И какие же вы, мужики, все-таки козлы!
— Это ты к чему? На феминизм пробило?
— Зачем все это? Скакать, рубить, кромсать? Неужели нет других способов самовыражения?
Назгул ничего не ответил, подкатывая к могилам каменнюу.
— Камней маловато, — сказал он, присев отдохнуть. — Слабо верится, что зверье до них не доберется.
— Может, ливонской мертвечиной подавится, — пробормотала Дрель.
— Совсем ты озверела, подруга, — покачал головой ангмарец. — А мужиков в зверствах обвиняешь. Было бы время и силы — я бы и немцев земле предал. Негоже крысам да волкам оставлять.
— А ты видел, что они с казаком сделали? Ухо видел отрезанное? Я его помню, Егоркой звали, веселый такой был, на привалах песни горланил и все ко мне домогался. У него в этом ухе серьга была серебряная.
— Это ландскнехты, — мрачно кивнул назгул. — Я про них и не говорю. Пусть шакалье их рвет, туда и дорога. Я про кнехтов. Они люди подневольные, простые солдаты.
— Все одно — сволочь фашистская.
— Эк тебя, — крякнул назгул и вновь вернулся к своему тяжкому труду.
Уже под вечер, привалив последнюю могилу камнем, он буквально повалился на плащ.
— Мне полчасика надо полежать, — сказал он, едва ворочая языком от усталости. — А ты… Молитву, что ли, какую прочти. Я их не знаю, нам, нечистям, не положено.
— Да и я не знаю, — вздохнула Дрель. — Честное слово, никогда не думала, что может понадобиться.
Назгул помолчал.
— Нехорошо как-то… И водки нет помянуть, — Тут он оживился. — Слышь, Дрель!
— Чего тебе?
— А ты спой.
— Чего?
— Просто — спой. Если не молитвой и поминальной рюмкой, так хоть песней проводим.
Девушка некоторое время молчала, потом встала и подошла к могилам.
И полилась над ливонскими лесами песня, странная и неуместная для прибалтийской войны песня о дивном заокраинном острове, клочке незапятнанного мира, не знавшем Тени, смерти и увядания. Эльфий-ская тоска о чем-то крылатом, небывалом и чистом вилась над примолкшим лесом.
Назгул никогда не любил подобных песен, считая их проявлением слабости, «слюней» и «дивности». Но сейчас не мог не отметить, что лучшего напутствия мертвецам не дать. Такого, что шло бы от самого сердца.