Плеть темной богини
Шрифт:
…Магдочка, не злись, я ведь не нарочно… да, я понимаю, но… помоги, пожалуйста!
И помогла, и нырнула в кучу чужого дерьма, и только когда чуть не захлебнулась, начала понимать хоть что-то.
Червовый король, дальняя дорога и дом казенный.
– Да кто она такая! Кто? – взвизгнула Наденька. – Кто она тебе?
– Она… она…
– Жена, – неожиданно для себя ответила Магда.
– Ах ты сволочь! – Наденька вывалилась из раскладушки и с воплями бросилась на Лешку, вцепилась в остатки волос, заверещала, заорала матерно: – Жена! Жена
– Наденька… пожалуйста, Наденька… не злись!
Магда отступила к двери, кажется, здесь все понятно, кажется, в этой жизни ничего-то не меняется.
Выбравшись из квартиры, она сбежала по лестнице, нарочно зло хлопнула дверью и замерла, прижавшись к грязной стене. Сердце колотилось, в голове шумело, а во рту возник привкус мыла.
…Дрянная девчонка! Будешь говорить такое? Будешь? Жри вот, на вот! – пальцы лезут в рот, запихивая склизкий кусок. – Рот тебе вымою! А еще услышу – так и наждачкой! Напильником!
Кусок проскальзывает в горло, на миг перекрывая дыхание, и Магду выворачивает прямо на ковер в ванной, на халат старухи, которая врет всем, будто она – мать Магды. Неправда, она не может быть матерью, потому что сволочь.
Магде шесть, и она уже крепко усвоила, что вокруг все – сволочи. И псы.
Она очнулась там же, у подъезда, разбуженная резким хлопком двери и презрительным:
– Такая молодая, а уже нажралась… – черные туфли с глянцевыми красными пряжками и кривоватые черные собачьи лапы с глянцевыми же, точно наманикюренными коготками. – Идем, Тошечка… идем…
Собак Магда ненавидела.
Она еще немного полежала, шевеля пальцами рук, с облегчением убеждаясь, что немота тела проходит, сменяясь знакомыми мурашками, а те, в свою очередь, скоро перерастут в судорогу. Будет больно, но потом Магда сумеет встать и убраться отсюда. Пока же… пока пусть считают ее пьяной, лишь бы не трогали, лишь бы позволили еще немного спокойствия.
Первый приступ после того, который с мылом, случился с ней в школе, во втором классе, когда конопатый, вечно всклоченный и злой Витька Залевин отобрал портфель. Почти новый, только-только подаренный соседкой портфель, который казался Магде самой замечательной вещью в мире. А Залевин отнял и, подбежав к окну, вышвырнул.
Вот тогда у Магды и вырвалось то плохое слово, а следом появился знакомый мыльный привкус, в глазах поплыли круги, разноцветные, сине-желтые, цвета ткани, из которой был сшит ранец… и красные, как поля на тетрадках.
Очнулась она в больнице. Единственное, что осталось в памяти, – вкус мыла, круги и всеобъемлющая, сжигающая, корежащая злость, которой непременно нужно дать выход. И еще жалость, что Залевин слишком далеко и дотянуться не выйдет.
Теперь она понимала – хорошо, что не вышло, иначе лечение было бы другим. Вся жизнь была бы другой и, как знать, может, тогда и не осталось бы ее, Магды, вовсе. А себя в отличие от собак Магда любила.
Со временем она научилась не только предсказывать приступы, но и контролировать, а порой и вовсе
Снова хлопнула дверь, по спине ощутимо протянуло сквозняком, а на руке обосновался горячий солнечный зайчик. Еще немного тишины, еще немного покоя… еще немного мыслей о том, кто и зачем убил Михаила.
Не Леша – факт. У Леши ночью была Наденька и скотский трах со скотской пьянкой.
Но кто тогда? Юля? Юля-Юля-Юленька, случайная встреча, неслучайный человек в Магдиной жизни? Мстить решила? Слаба она для мести, но… может, и в ней кровь старой карги вскипела. Хотелось бы знать, у Юленьки случаются приступы?
Вряд ли. И жаль: хоть что-то общее было бы.
Он все-таки заснул, прямо в кресле, под монотонное, извиняющееся бормотание, в которое поначалу вслушивался внимательно, стараясь не пропустить ни слова, ни тона, ни движения.
Впрочем, иногда на нее было приятно смотреть, особенно в профиль, в котором не было ничего фарфорово-игрушечного, наоборот даже: профиль Дашкиной подруги отличался какой-то особой выверенностью линий.
Рисунок углем на мелованном листе… Алена когда-то пыталась рисовать, но у нее что-то там не получилось, и потому уголь, листы и планшет отправились на вечную ссылку в кладовку. А вот у учительницы Алениной, женщины пожилой, сухой и строгой, тяготеющей к толстым свитерам, широким брюкам да завязанным в узел волосам, как-то получалось двумя-тремя линиями создать нечто особенное.
Юленька ей понравилась бы, особенно если в профиль.
Кажется, именно на моменте, выборе ракурса Илья окончательно потерял нить беседы и провалился в сон. А проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо.
– Ну вставай же! Нет, ну Юль, ну ты посмотри на него! Ты распинаешься, а он – дрыхнет! Ильюха, вставай!
Встал, послушно, еще не очень соображая, зачем его поднимают, просто преодолевая сонную слабость тела, покачнулся, ухватился рукой за узкое Дашкино плечо и только тогда открыл глаза. И тут же закрыл, спасаясь от света.
– Наверное, нам всем следует отдохнуть, – мягко произнесла хозяйка чужого дома. – Ночь выдалась… напряженной.
Запнулась и, наверное, покраснела. Такие, как она, краснеют по любому поводу. Такие, как она, не внушают страх прожженным типам вроде того адвоката. А он явно испугался.
– Вам лучше будет остаться здесь, – снова тон, не терпящий возражений, да и как возражать, когда, несмотря на все Дашкины усилия, тянет в сон. – Идем, Даша, я покажу комнаты.
Надо же, комнаты… гостевые… а у них с Дашкой одна на двоих была, и то роскошь. Трехкомнатная квартира от отцовского завода… Нашел о чем вспоминать, в квартире теперь Дашка обитает с сыном, его, Ильюхиным, племянником, и родителями, которые, правда, большую часть времени проводят на даче, но все равно как-то уж он привык думать о квартире как о родительской.