Плевенские редуты

Изюмский Борис Васильевич

Если так пойдет дальше, жди гильотину для государя и аристократов. Только что порядочные люди были возбуждены процессом 193-х [54] , прошедшем в особом присутствии правительствующего сената. Преступное сообщество хотело перерезать всех чиновников и зажиточных людей, низринуть существующий порядок. Приговор же вынесен безобразно мягкий. Не думаем, что Истанбул и Лондон воспримут его как нашу шаткость. Только двадцать восемь человек послали на каторгу. Хорошо еще, что государь проявил достаточно твердости, показал, что есть у нас сила, санкционировал административную

высылку восьмидесяти, оправданных судом.

54

Процесс длился с 18 октября 1877 г. по 23 января 1878 г.

А результат дряблости, неуместного либерализма: через день после приговора подлая стриженая нигилистка, девка с жидовской фамилией, стреляла на Гороховой в генерала Трепова [55] . Это выстрел в империю!

На повороте коридора князь Черкасский почти столкнулся лицом к лицу с арестованным Бекасовым. По бокам его шли два жандарма.

Черкасский побледнел, острые зрачки с ненавистью пробуравили еретика.

— Захотели, Робеспьер, Парижской коммуны? — прошипел он уже вслед Бекасову. — Не выйдет!

55

24 января 1878 г. Вера Ивановна Засулич совершила покушение на петербургского градоначальника Трепова, по приказу которого был подвергнут экзекуции заключенный революционер Богомолов.

* * *

Федора Ивановича ввели в кабинет начальника штаба армии. Рядом с расплывшимся Непокойчицким сидели поджарый, молодящийся жандармский полковник, которого Бекасов видел впервые, и совсем юный офицерик. Лицо Непокойчицкого, как всегда, — гипсовая маска. Высокий лоб, переходящий в лысину, гладок. Генерал неторопливо перелистывал лежащее перед ним «Дело бывшего артиллерийского капитана императорской армии…» и посасывал сигару.

Дойдя до прокламации, дважды перечитал то место, где речь шла о процветании воровства и взяточничесва в интендантстве, о коррупции среди высшего начальствующего состава, которое наживается на недобросовестных подрядах, оставляя армию босой, голодной, а раненых без лекарств и транспорта.

Генерал ожесточенно вдавил сигару в пепельницу.

«Пся крев! Это камень в меня. Неужели они могли что-то пронюхать о проданном праве на поставки?» — подумал Непокойчицкий.

Гипсовая маска сползла с его лица. Артур Адамович, мысленно выругавшись еще круче, поднял на Бекасова глаза: они прижимали к стене, уничтожали.

«Правильно сделали, что недавно удвоили жандармские эскадроны в армии и прибавили им денежное довольствие. Надо-бы втрое увеличить».

— Изволите распространять развратный катехизис анархии? Проповедовать пагубную вольность? Растравлять язвы моральные? — Непокойчицкий говорит тихо, задыхаясь от злобы. — И это есть патриот?

— Я кавалер двух орденов, полагаю, полученных недаром, — посмотрел прямо в глаза генералу Бекасов.

— Считайте, что орденов у вас уже нет, — зловеще произнес Непокойчицкий, — ваше счастье, что заключен мир. А то бы, по законам военного времени, вас предали суду и немедленно расстреляли за разложение императорской армии. Сегодня же!

— Я действую согласно своей

совести. О патриотизме у нас разное представление.

— Вы смутьян и враг отечества!

Жандармский полковник внимательно разглядывал Бекасова в монокль.

«Хорошо, что они, видно, не знают об Анатолии Викторове, а письмо Цветана я уничтожил», — с облегчением подумал Федор Иванович и гордо выпрямился, когда молоденький жандармский офицер в синем мундире начал срывать с него погоны, ордена и даже белый академический значок.

* * *

Князь возвратился совершенно разбитым на свою квартиру в Сан-Стефано, в дом богатого грека со странной фамилией — Алмаз. Надел домашний бархатный пиджак и, чтобы отвлечься от нервных, беспокойных мыслей, навеянных встречей с капитаном-бунтарем, стал просматривать свой «Проект учреждения управления княжества болгарского». Он хотел долгой и достаточно жесткой оккупации Болгарии, с сильной и решающей властью императорского комиссара. Создание национального правительства ему виделось где-то в весьма далекой перспективе.

Князя опять стала мучить мысль, что его не жалует главнокомандующий, поэтому не пригласил на встречу Нового года в Казанлыке, хотя многих пригласил; не допустил к мирным переговорам с турками. Не иначе в Петербурге прочат кого-то другого в верховные комиссары Болгарии.

И действительно: там подыскивали для Болгарии императорского верховного комиссара не столь прямолинейно-резкого, каким проявил себя Черкасский, а службиста погибче, потоньше и в конце концов остановили выбор на генерал-адъютанте Дондукове-Корсакове.

…Князь прилег. Из-за кипариса в окно заглянуло лицо Бекасова. Сгинь! Смутьяны хотят овладеть и Болгарией, но он не позволит, не позволит! Здесь будет протекторат! И никаких ополченцев. Эта дрянь уже теперь сочиняет конституции. Я их вымету всех до единого!

…Начинался разлив желчи. Анучкин, зайдя проведать своего шефа, нашел его плохим: лицо пожелтело и осунулось, беззубый рот ввалился, желтые глаза под очками светились сухим, лихорадочным, тревожным светом, дико и пугливо. Никогда не скажешь, что ему немногим более пятидесяти. Старчески всклокоченные бакенбарды, встрепанные седые волосы делали Черкасского похожим на нездоровую нахохлившуюся птицу.

— Ваше сиятельство…

Князь не отвечал.

Анучкин бросился за врачами.

Слуга хозяина квартиры — молчаливый грек — принес таз с рыбой.

— Смотри на нее, и болезнь пройдет, — сказал он князю.

Черкасский презрительно рассмеялся, но рыбу потребовал оставить.

…Врачи, собравшиеся на консилиум в соседней комнате, тихо спорили.

Дородный, с тремя подбородками, лейб-медик Обермиллер — определил у Черкасского злокачественную лихорадку. Главный медицинский инспектор Действующей армии Присёлков и адрианопольский доктор француз Жупан — быстрый в речи и жестикуляции — были иного мнения.

— Желчь разлилась, и отравленная кровь бросилась в голову, — убежденно говорил Присёлков, поводя плечом с серебряным погоном.

— Можно ожидать апоплексического удара, — скороговоркой поддержал его Жупан.

Обермиллер возвратился в комнату, где лежал князь, ободряюще сжал его потную руку выше запястья:

— Бог даст, все кончится благополучно.

Черкасский приоткрыл глаза.

— Нет, не выберусь я, — сказал он спокойно.

А минутой позже стал буйствовать: