Плод молочая
Шрифт:
— Думаю, вопрос суток, — ответил я.
— Вот как... — произнесла она растерянно и с натугой внутри себя. — Значит, в больнице не ошиблись... не ошиблись... — дважды повторила она тихо, так что услышать мог только я, — и надежды нет...
Надежда в данном случае была элементом чисто философским и имела к нам косвенное отношение, даже если бы мы хотели, чтобы это было не так.
— Нет, — подтвердил я, — не ошиблись.
Просто я знал, как это делается. Любой завотделением постарается избавиться от "безнадежного", чтобы избежать
— Только не говори бабуле... — попросила Таня. — Ладно?
И с этого момента я понял, что мы единомышленники, словно ее фраза что-то заронила в меня — на благодатную почву ожидания — и это "что-то" дало первый робкий росток.
Вряд ли это имело какое-то отношение к сексуальности — я не люблю крупных женщин. Наверное, оттого, что сам вечно задеваю макушкой о верхнюю перекладину двери, не люблю и оттого, что стоит только представить их в зрелости — тяжелых и раздобревших, как включается внутренний тормоз.
Но в этой рыжей женщине присутствовало нечто другое, отличное от всех других женщин, которых я знал. И опыта по этой части у меня не было. Я бы назвал это душой. Ибо душа жила в ее лице, а рыжие волосы, такие ровные и густые, что, если отвлечься от реальности, кажутся конской гривой, глаза за стеклами очков, зеленые и страдающие, рот с тонкими неяркими губами, веснушки вокруг — все это было лишь внешней оболочкой, картиной, в которую вложено главное — одухотворенность. И неважно, так ли уж прекрасна внешне сама картина, ибо в ней — божественная суть.
— Ты поможешь ему? — спросила она.
— Да, — ответил я. — Я сделаю все, что могу.
— Я пойду с тобой, — твердо сказала она.
— Нет, — ответил я, — сестра достаточно опытна.
Мир далек от совершенства. Оттого что ты хочешь его изменить, он еще не меняется, и тебе остается одно — изо дня в день делать свое маленькое дело и думать, что никто иной не сделает его так, как умеешь делать ты. Вопрос только в том, нужно ли это дело еще кому-нибудь, кроме тебя самого. И от этой прозаической мысли однажды наступает усталость и то, что называется профессиональной привычкой.
Сколько раз это повторялось в жизни. Ты включаешься совсем на другой лад, зажимаешь себя в тиски, клещи, идешь и работаешь. Ты обливаешься потом и чужой кровью, накладываешь зажимы на кровоточащие сосуды и вводишь расширитель, а кто-то внутри тебя отмечает, сколько пролилось крови и сколько ее выбрано стерильными марлевыми шариками.
Я тщательно вымыл руки под кухонным краном. Я мог быть полезен, когда начнется агония.
Я сказал сестре, кто я такой и чем занимаюсь в холодной стерильной комнате, именуемой операционной. И на мой вопрос она ответила:
— Нефректомия левой почки почти год назад и уменьшение выделения мочи из правой.
— У вас все имеется? — спросил я.
— Да, — ответила она.
И только тогда я сообразил, что тот, кто умирает на диване, мой дед и что мне предстоит проводить его в мир иной.
Испытал
Дед был в помраченном состоянии и вряд ли понимал, кто я и что с ним происходит. Да и важно ли это было? Медицина делала свое дело, и главное было пройти самый короткий путь с меньшими страданиями.
Вечером у больного катетером взяли мочу, и он успокоился.
Я знал, что у нас есть небольшая передышка, и отправил сестру отдохнуть.
Часа через три мы повторили операцию, но оттока почти не было, а то, что сочилось, было наполовину с кровью.
Сестра сделала два укола, но все равно он лежал, задрав подбородок, и грудь у него вздымалась, как кузнечные меха, и я знал, что сейчас это начнется или уже началось, потому что грани никогда не бывает, вернее, ты сам не замечаешь, даже если очень сильно хочешь — не замечаешь.
И все они столпились у окна и молчали. И женщины молчали, только, наверное, плакали.
Я не оборачивался. Я просто стоял засунув руки в карманы брюк и смотрел через окно вдаль, где виднелась зеленая листва, очень зеленая листва тополей, и тот берег Оки, но самой воды не было видно, потому что дом стоял высоко. И если приподняться на цыпочках, можно было наверняка разглядеть крест далекой церквушки.
А когда оглянулся, из присутствующих остались только Александра Васильевна и Таня.
— Здесь... здесь бо-ллит-т, бо... — Рука деда поползла и легла на грудь.
Грудь вздыбилась. Раз. И еще.
Потом там что-то случилось.
Потом заклокотало.
Потом последовало два вздоха — мучительно-судорожных.
И все.
Смерть.
И последняя грань.
Я вышел на кухню под любопытные взгляды невесть откуда набежавших бабок в черном, а оттуда — на свежий воздух.
Глава третья
Я стоял под вечерним небом и чувствовал, что устал, что меня вымотала дорога и все остальное, что единственное, чего хочется, — очутиться в своей комнате, посидеть перед телевизором и завалиться спать. И я спросил себя: "Наскучило тебе?.." И: "Чего же ты хочешь?", и сам же ответил: "Ничего..."
Я покинул дом и сад, где старушки начали священнодействовать, и очутился в слегка сереющих сумерках, и река уже дышала прохладой, и небо из по-летнему бездонного стало превращаться в синюю вуаль на востоке.