Плод молочая
Шрифт:
Вначале я копался безрезультатно, но потом замелькали знакомые фамилии: Славский и Антонов. Я перерыл десятка два папок, но кроме производственных документов с подписью отца ничего не обнаружил. Это было более чем странно, потому что предыдущие годы просто изобиловали всякого рода канцелярщиной от отчетов кладовщиков до реляций высоких комиссий.
Потом в комнату, тихонько скрипнув дверью, заглянула Уклейка, и, взглянув на часы, я обнаружил, что время полночное и пора выбираться.
Мы выключили свет, закрыли все двери и вышли на свежий воздух в отголоски белых ночей. Серые сумерки висели над спящим городом, и даже истребители, взмывающие над нашими головами в
— Почему ты мне помогаешь? — спросил я.
— Не знаю... — ответила она, открывая зонтик, — разве вам не нравится? Вы же просили.
— Просил, — сознался я.
— Идите сюда, я вас возьму под руку...
Она держала меня, как хорошо воспитанная девочка держит родного дядю во время дождя, чтобы только уберечь его правое плечо от капель, оставаясь там, в своем вчерашнем школьном мире, как за каменной стеной.
— Мне нравится помогать, — добавила она через минуту сосредоточенного вышагивания, — ну, просто так... — Отнюдь не проясняя картины. — Придет кто-нибудь еще, и я помогу. Разве это неправильно?
Против такого возражать было бессмысленно — она говорила почти то же самое, что и моя рыжая сестра.
— Правильно, — согласился я.
— Ничего не правильно, — сказала она, — знал бы Пал Федорович...
— А это уже необязательно, — сказал я.
После площади мы свернули на улицу, и кусты на газонах стали задевать брюки, а асфальт по-прежнему чернел от влаги, и чернели окна в стандартных домах без балконов. И за этими окнами люди спали, любили, плакали, смеялись, смотрели ночную программу, страдали и сердились — и были все разные. И единственное, что их объединяло, это надежда на завтрашний день.
— Приходите завтра, может, что-нибудь найдете, — сказала Уклейка, остановившись возле кирпичной пятиэтажки.
Между домами блестел залив. И от этой сонной вялости и застывшей тишины было что-то древнее, необъяснимое, смотрящее на деяния наши.
— Спокойной ночи, — пожелал я.
— Спокойной ночи, — ответила она и, дойдя до подъезда, махнула мне оттуда рукой.
Но спать я не пошел, а приподнял воротник и спустился к заливу, где покидал камешки в холодную темную воду, полюбовался на острова, свернул на какую-то тропинку и шел берегом, где комары злобствовали вовсю, а березы застыли в оцепенении, и с листьев в полном безмолвии стекали блестящие капли.
Должно быть, когда-то и отец бродил вот так летними ночами. О чем он думал? Ясно, не о той трибуне, где чувствовал себя неуютно. Я догадался, как он попал на стенд, — снимок был сделан один-единственный, а отец стоял так, что загораживал первого секретаря и крайнего из рабочих, и монтаж сделать было затруднительно. Поэтому поступили проще. Кто будет сравнивать число людей на фотографии и надпись под ней. Разве что какой-нибудь дотошный экскурсант.
Я бродил до трех часов.
Наверное, это была бессонница.
Следующий день выдался теплым. Небо было исчеркано перистыми облаками, и под солнцем сопки и залив приобрели свои первокраски.
Я едва дождался вечера и пошел с бьющимся сердцем, как на свидание.
Уклейка была одета в белую блузку, и челка была мило расчесана, а две кудряшки — следы ночных мучений на бигуди — свисали над розовыми ушками.
Она взглянула на меня как на старого знакомого и улыбнулась,
Пес со всем этим, подумал я, какая разница, ведь кроме Анны я ни с кем другим не существую.
И вот пока я копался в бумагах и медленно доходил от духоты, вдруг раздались шаги совсем не моей сподвижницы и вошел мужчина среднего роста, из тех, кто одышливо шествует по тротуару, занимая ровно половину пространства, отведенного пешеходам, разводя при этом руками в стороны, словно медведь в буераке, потому что толщина тела не позволяет соединять их на животе, с лицом, кожа на котором была похожа на кусок голландского сыра, в роскошном брыле, как будто бы события разворачивались в какой-нибудь украинской хате и по замыслу режиссера новое лицо долженствовало подчеркнуть национальный факт. Не хватало лишь малого — казацких вислых усов и люльки.
— Ну!.. здравствуй, Савельев! — сказал он и протянул руку, — здравствуй, Роман! — и прижал к себе.
— ...
(Вершина кульминации, которая герою даже и не снилась!)
От неожиданности он замолчал, как болван, не зная, последовать ли примеру и похлопать по широкой мягкой спине.
Все же похлопал — из вежливости и осторожности, ибо еще чуть-чуть и ему бы просто сдвинули позвонки.
А незнакомец отстранился, не выпуская его из рук, мышцы которых под габардиновой тканью зеленоватого пиджака были такой же толщины, как и торс, и совсем уже по-свойски запечатлел на его щеке поцелуй.
— Сколько лет... сколько лет... Эх! совершенный Сашка! Как чувствовал... как чувствовал... Светка вчера нащебетала непонятного. Ну, думаю, не может быть! — столько лет... А вдруг? Шел — все боялся... Думаю, ошибся... Ведь не бывает так, не бывает, а с другой стороны — чтобы никого ничего не интересовало? Все должно повториться — руку на отсечение. И Светка моя тоже говорит — повторится. А? Эх!.. — и разжал руки, которыми тряс меня (я почувствовал, как на лице моем разъезжается улыбка), скинул на стол шляпу залихватским движением ковбоя, и сразу стало ясно, от кого Уклейка взяла льняные волосы, и произнес: — Знаешь, парень, сколько я ждал?! Нет! не знаешь! Ведь не может все пропасть без следа, не может! — даже через сто лет! — Он улыбнулся, и морщины на рябом, пористом лице побежали от уголков рта по скулам, а брови, кустистые и лохматые, точно такие же, как и у Уклейки, съехались на переносице. — Эх! Сашка, Сашка... черт тебя дери!
— Роман... — напомнил я.
— Эх!.. — сказал он еще раз и обернулся в другую комнату: — Светка, собирайся! Пойдем домой.
— Все возвращается на круги своя, — сказал он, обернувшись.
— Наверное, — согласился я.
— Сегодня у меня праздник! — сказал он.
— Да, праздник, — снова согласился я.
— Наш праздник, — уточнил он.
— Наш, — сказал я, невольно улыбаясь.
— И мы его никому не подарим!
— Не подарим, — кивнул я.
— Черта-с два!!! — воскликнул он.