Плохой парень ("Король экстази")
Шрифт:
.
– -Кнутиков, демократия эта такая ерунда, которую придумали похожие на тебя чмошники. Вбили себе в голову, свобода выбора, человеческий гуманизм, пропагандируют направо, налево. Народ напрасно баламутят. Короче не дергайся. На кол в дополнении к наказанию посадим или член отрежем живому. Не усугубляй, прошу,-- Ельцин дошагивает до «Pullman». C помощью Коржакова пробирается внутрь салона.
Гаврюша извергает яростный, нечеловеческий стон мольбу о пощаде:
– -Антон сделай что-нибудь! Не хочу-у-у-у умирать-ть-ть!-- отражается звук от стен
– -Свяжи ноги покрепче этому -- приказывает Рушайло палачу, полковнику милиции,-- а, то он как тот--министр кивает на Гаврюшино тело, -- без головы пойдет, людей кровью забрызгает.
Мне прочно вяжут веревкой руки за спиной, щиколотки ног. Твердо ставят на колени, крепко прижимают к колоде голову. Щекой ощущаю грубые шероховатости, запах смытой водой Гаврюшиной крови.
– -Опускать перед смертью будем?
– -спрашивает у Рушайло полковник палач.
– -Нет. Времени позарез. У нас сектанты через 15 минут. Кончай дилера,-- отмахивается Рушайло.
Меткий удар палача по шеи, холодное, острое лезвие топора рвет кожу. Пронзает шоковая, болевая, яркая вспышка. Через пять секунд шок прерывает нечеловеческие мучения, недолгие страдания проходят. Мой невесомый дух без физической оболочки с малой скоростью отрывается от земли, вздымается подхваченный дуновением теплого ветра. Парю над городом Москва одиноко воздушным змеем. Мне так хорошо душевно, как небыло хорошо никогда в земной жизни. Очевидно, свобода, к которой я так долго стремился, воплотилась. Тянет в далекий, неизведанный верх, сквозь облака белого снега, хрипловатым голосом David Bowie затягивает «I am deranged».
Сноски:
«X»-прозвище «экстази».
«Ferrari»-сорт «экстази».
Чинуша-чиновник.
Часть 2. Наезд.
«Собирайтесь, и устроим вечеринку» Тимоти Лири
20.
– -Одну минуту подождите, пожалуйста. Я пациента навещу,-- чуть слышная отдаленная фраза Гросса, адресованная кому – то далеко, снайперски попадает оружейной картечью по летящему небесами Антону Кнутикову. Словесное выражение сбивает меня с неопределенного курса глубиной бездонного неба. Раненой уткой пикирую вниз, белые, дымчатые облака удаляются, а земной зелено-голубой шар приближается высокой скоростью. Сторонами навстречу медленно тянуться вверх покидающие души мир живых. Физиономии покойников грустные и недовольные.
– -Дураки!
– - протяжно кричу мертвецам вслед, --Вечность-это круто. Теперь вы бессмертны. Никаких денежных капиталов не хватит купить вечную жизнь в бренном мире.
Усопшие раздраженно реагируют, крутя пальцем у виска, намекая на несусветную глупость, которую я несу.
– -Хрен с вами конченные мудаки! – возмущенный непонятной неприязнью ору в ответ. Подлетаю к месту дальнейшей дислокации тела. Под песню Глории Гейнор «I Will Survive», плюхаюсь в кровать. Не погибаю! Посадка вызывает приятные ощущения.
Доктор выглядит свежо. Док пахнет ранним утром, перемешанным с лекарствами. Гросс не примечает чрезвычайного приземления пациента. Врач занят нитевидным пульсом Антона Кнутикова не достучавшегося до небес. Прищурившись, слежу, как Гросс внимает чередованию ударов. Тук, тук, тук….
Поворачивает голову в мою сторону. Как то растерянно лицезреет очнувшегося из небытия клиента. Он широко светло улыбается. Пробуждение пациента повод для радости Гросса. Он чуть слегка сдавливает кисть влажной ладонью, малость потрясывает. Кажется, поздравляет с чем-то.
– -Молодец man! Ты красавец! – самозабвенно хвалит Гросс. Понять бы за что похвала?
Порадовавшись случившемуся факту поправившемуся здоровью друга, Гросс поднимается со стула, не произнося ни слова, топает прочь. Я не на шутку пугаюсь перспективе остаться одному. Доктор угадывает тревогу больного.
– -Проведаю через час. Не переживай. Самое страшное уже позади. Понадобится помощь, над тумбочкой кнопка, протяни руку и жми, придет медсестра.
Гросс заботливо закрывает за собой дверь палаты. Я один в комнате. Щупальца чудовищного спрута медицинской капельницы растянулись по неподвижному телу. Радио бормочет вполголоса, солнце косыми лучами уперлось в пол. Узкими полосами света падают пылинки миллионы частиц. Щурю глаза, фокусирую зрение на окно. За стеклом, глубокая, поздняя осень, чистое синее небо, корявые ветки деревьев без листьев и пустота. Пустота, за которой спряталась долгая зима. Не люблю зиму. Я в больничной палате, светло зеленые стены, белый потолок, умывальник, диван, радио исполняет литовские песни.
– -Как сюда попал?
– - произношу еле шепотом.
Память предательски безмолвствует. Воспоминания хронологией событий прослеживаются до потери сознания. Вечеринка презентация препарат «ПБ» в клубе «Звездный андеграунд», паралич моего худого тела, истерика Гаврюши, мелодичный дипхаус Ехана. Глупый, ужасный сон Ельцин, казнь, небесный полет.
– -Полный Бред! – обзываю вереницу проистекших перипетий со мной.--Вернется Гросс, попытаю доктора историей загадочной моей болезни.
Я смертельно устал. Закрываю глаза, забытье обволакивает мозг. Будит меня дивное ранее не слышимое благоухание. Приятный запах изливает девушка. Вглядываюсь в женскую фигуру и лицо. Передо мной определенно киноактриса Одри Хепберн в белом накрахмаленном медицинском халате. «Римские каникулы» в литовской лечебнице. Сходство поразительное или я еще сплю. За спиной Одри стоит полноватый, лохматый мужчина. Он кого-то удивительно напоминает. Твою мать! Гросс уже подсуетился. Опираясь на локти, привстаю. Доктор пробует уложить меня в горизонтальное исходное положение.
– -Тебе нельзя подыматься! Даже не спорь! – затягивает больничную страшилку Гросс.
Я отталкиваю доктора, неоспоримо усиливая натиск на Одри. Девушка не пугается рывков больного, наоборот подкупающе улыбается. Протягиваю руку к сверкающей красотой кинодиве. Одри не отстраняется, наши ладони соприкасаются, я крепко держусь за миниатюрную кисть руки. Энергия покоя и безмерного упоения доверху заполняет меня. Немного подтягиваю девушку к себе. Негодующий глас доктора одергивает.
– -Эй, Антон! Перестань приставать к медсестре!--пронзительно вопит он.