Площадь отсчета

Правда Мария Владимировна

Впрочем, задача ясна: России надо дать республику, а для сего нужна жертва. Время теоретических споров кончилось. Кондратий Рылеев, гуманист и поэт, отведя Петра в угол, говорил ему такие слова, от которых он сам бы содрогнулся еще месяц назад. Больные желтые глаза Каховского не смотрели на него прямо — они без остановки бегали по его глазам: туда–сюда, туда–сюда. Задыхаясь от волнения, Рылеев произнес: «Петр, любезный друг, ты сир на этом свете, я знаю твое самоотвержение, ты в этом деле можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!»

Способ был прост. Завтра поутру, еще до начала возмущения, Каховский переодевается в офицерский мундир, идет во дворец и убивает Николая выстрелом

в упор. Если это не удается, надо ждать момента, когда царь выедет на площадь к войскам и застрелить его там. Каховский просиял. Рылеев в первый раз видел его таким счастливым. Способ был гениальный: Каховский убьет Николая и застрелится. Концы в воду, таким образом, на Обществе не остается позорного пятна цареубийства, а страшное преступление ложится на совесть террориста–одиночки.

При этом разговоре присутствовали Пущин, Оболенский и Александр Бестужев. Все трое молча, по очереди, обняли Каховского. Жребий был брошен.

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ВЕЧЕР, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ

Господа в последние дни совсем замучили Федора. Что грязи было от них, что шуму! Раньше хоть ввечеру расходились, а тут ночь на дворе, а они все сидят, все гудят. Матрена сказала, что она тоже человек, да и ушла ночевать к куме! Поэтому с посудой Федору вечером помогал двадцатилетний племянник Серега, который служил прямо в городе, в лейб–гвардии Финляндском полку, и навещал его по воскресеньям. Как ни рад был Федор видеть у себя на кухне своего, батовского паренька, сегодня ему было не до разговоров — так он устал. Впрочем, как не покормить солдатика, у которого, кроме него, в городе нет никого родни? Да и Серега, сын младшего брата Тольки, был такой человек, с которым не то что поговорить, а и помолчать приятно. Добрый парень, уважительный. Вместе с Серегой они быстро прибрали на кухне, чан помоев вынесли, сели повечерять остатками господского ужина, да и откупорили штоф. Господа за стеною продолжали шуметь.

— Удивляюсь я на барыню, на Наталью Михайловну, — говорил Федор, с наслаждением закусывая квашеной капустой, — в доме с ранья светопреставление такое, прости господи, а она закроется у себя в комнате и ничего. Моя бы мне бы уже накостыляла!

— Уважает, стало быть, занятия, — поддакнул Серега. — Я тарелки носил, послушал в дверях–то: все шумят, все шумят. Делать им нечего!

— А это не тебе судить, — строго, по праву взрослого седого родственника сказал Федор, — ты нашего барина плохо знаешь. Из голого ума человек! Мне вчерась говорит: Федор! Я хочу чтобы всем вам, народу, то есть, жилось хорошо. Чтобы земля у всех была, чтобы с земли кормиться. Я говорю: батюшка Кондратий Федорович! Да за таким барином можно жить, как у Христа за пазухой. А он мне и говорит: а не надо жить за барином. Жить каждый человек должен на свободе. Сам чтоб себе хозяин!

Сереге стало не по себе. Он, что в деревне, что на службе чувствовал себя хорошо по одной простой причине: за него всегда все решали. Слова «сам себе хозяин» пугали его. Он знал, как тяжело жить в деревне. Как добыть леса на ремонт избы? Как прокормить семью и скотину? Как сделать, чтобы не обманули закупщики? Но в Батово на это есть приказчик, а над приказчиком — барин. Это как в армии — чем ниже чин, тем меньше тревоги. Исполнил приказ, молодец — рад стараться! Дядя Федор к идее свободы относился совсем по–другому. — Да мне бы только земли, — мечтал он, — это ж столько делов можно провернуть. Вот живем мы в Петербурге — все в лавках у нас втридорога. Огурцы соленые, дрянь такую — не укупишь. А что там этого огурца в бочке засолить — оно же не стоит ничего, тьфу! Это же сколько можно выручить с одной бочки!

— Да ты–то,

конечно, хозяин, дядь Федь, — соглашался Серега, — уж ты бы в деревне себя–то показал! А ты у барина не просился обратно в Батово?

Федор помрачнел и налил себе еще. Как он устал за последнюю неделю — от дыма, от пепла на всех коврах и диванах, от грязных тарелок и бокалов. Да ходить только двери открывать во всякое время дня и ночи — и на то силы уходят!

— Просился… Потом, говорит, скажем летом, так беспременно в Батово. А пока я, говорит, без тебя, Федор, как без рук. Да оно так и есть. Барыня наша, прости господи, не хозяйка вовсе. Не входят они ни во что. Одни переживания! А ежели не входить, так ни корову утром не подоят, ни обеда не сварят, ни в лавочке не скупятся. Так что, вишь, весь дом на мне, вот как…

Серега молчал. Он точно знал одно: как ни тяжело убирать каждый день за двумя десятками пьющих и курящих господ, как ни хлопотно по ночам бегать со свечой отпирать парадное, а по утрам следить, чтобы Матрена обиходила корову — все это не может сравниться с тяжестью деревенской жизни. Сыт, одет, баба под боком — в том, что оторванный от своей жены дядя Федя подживает с краснощекой Мотрей, Серега ни секунды не сомневался

— Да я тебе, дядь Федь, что скажу, — горячо доказывал Серега, — да ну его, Батово! Повезло тебе, живешь сыто, чисто, и за то надо Бога молить. Петербург вокруг, барин у тебя добрый — чего ж тебе еще надо? А че Батово? Грязь одна, тараканы с голоду дохнут и вообще необразованность!

Федор, который всегда быстро хмелел, сидел, понурившись, качая головой.

— Да не доведет–то нас до добра, Серега, образованность, ох, чует мое сердце, не доведет!

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ВЕЧЕР, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

Мишель так и не приехал. В том можно было видеть перст судьбы. Не приехал он в восемь вечера, когда собрался Государственный совет, не приехал он и в одиннадцать. В это время Николай, надеясь отвлечь нервных членов правительства, приказал подать им ужин. Важные старики, многие еще в екатерининских парадных мундирах, лентах и звездах, повеселели, задвигались, заговорили. Самое страшное, думал Николай, что в городе не могут не знать, что совет собран. Что думают люди о причинах, по которым заседание продолжается столько часов?

Приближалась полночь. Николай был совершенно один в своем кабинете, жена с матушкой сидели в комнатах императрицы. Мишеля не было — его ждал адъютант на Нарвской заставе с приказанием лететь во дворец прямо с дороги. Ну что ж, одному, так одному. Николай встал, взял со стола необходимые бумаги, поправил на груди голубую ленту, одернул мундир — и пошел по анфиладе темных, угнетающих своим величием зал в покои Государственного совета. Шаги его сапог по паркету были слышны на весь дворец. Он пытался спросить себя, о чем он сейчас думает — ведь хочется остановить свои мысли в самую напряженную минуту жизни, но внутри было пусто и холодно. Ему хотелось лишь дойти до залы совета и сделать то, что требовалось от него.

Господа советники сидели за длинным столом, который отражался в огромном зеркале на стене. Неотвратимо приближался новый день. Их было много, человек тридцать. Стояла мертвая тишина. Николай подошел к пустому месту во главе стола, положил папку с бумагами и обвел взглядом собравшихся. Он уже готов был говорить, но в этот момент часы начали бить полночь. Он стоял и ждал, когда станет тихо, а часы били бесконечно.

— Господа, — наконец, произнес он и замолчал. Было так тихо, что слышалось гудение зимнего ветра за окнами и потрескивание дворцовых печей. — Господа, я выполняю волю моего брата Константина Павловича.