Площадь отсчета
Шрифт:
— Меня удивляет ваше бесчувствие, Николай! — продолжала кипятиться Мария Федоровна, часто обмахиваясь большим веером, — они собирались убить нас всех, ваших ни в чем не повинных сестер с маленькими детьми, а вы ведете себя так, как будто следствие идет о растрате кассы…
Николай Павлович одернул мундир и выпрямился.
— Видите ли, маман, кассу полка своего Пестель точно растратил, и сие меня возмущает несказанно. А вот на уничтожение всего дома Романовых у них бы не хватило ни духу, ни умения. Тем не менее подобное злоумышление должно быть наказано — государь
Мария Федоровна, оставшись одна, испытала неприятное чувство, похожее на разочарование. Пока с ней обсуждали дела политические, она чувствовала себя на высоте положения, она была государыней, с которой беседовал неизменно почтительный сын, царствующий император. Но сын уходил, чтобы далее царствовать, а она оставалась не у дел. Это было досадно, но Мария Федоровна не унывала: она не собиралась довольствоваться жалкой ролью матушки, с которой говорят о делах государственных лишь затем, дабы поддержать обеденную беседу. Она положила себе лично встретиться со всеми важными персонами из следственной комиссии и не допустить, чтобы неопытный Ник оставил преступников без наказания. Переваливаясь на высоких каблуках, Мария Федоровна отправилась в свою опочивальню подремать после обеда. По пути у нее опять разболелась косточка на ноге, и она разбранила за это первую же встреченную камер–фрау.
Николай с Мишелем, оживленно беседуя, спустились вниз по лестнице и под руку прошли длиннейшую анфиладу парадных зал по пути к рабочему кабинету. Зимний кипел народом. Вестовые в форме различных ведомств так и летали с этажа на этаж, флигель–адъютанты, беспрестанно попадавшиеся навстречу, с особенной свитской ловкостию раскланивались, щелкая каблуками и брякая шпорами. Как непохоже это было на сонную одурь последних александровских лет, которая царила здесь еще так недавно! Перед кабинетом, в небольшом зальчике с одним узким окном, Николай Павлович остановил Мишеля.
— Здесь нет никого, так давай здесь и переговорим, дабы людей от работы не отрывать, — предложил Николай. В его кабинете, как всегда, за столами трудились генералы, на этот раз — по иностранному ведомству.
— Изволь, — согласился Мишель, присаживаясь на низкий деревянный подоконник, — мои уши к твоим услугам.
Николай попробовал по привычке пройтись во время разговора, но помещение было маленькое, и он, в конце концов, примостился на подоконнике рядом с братом.
— Вот что, mon cher, — начал Николай Павлович, — во–первых, хотел отметить твою деликатность… что при Шарлотте… Александре Федоровне, разговор сей не начал. Очень и очень ценю! — Мишель, улыбаясь и кивая, ждал продолжения.
— Нервы у ней совсем никуда, после памятных тебе событий, здоровье тоже. Если так будет продолжаться, она и обязанности свои не сможет исполнять так, как должно. Посему… ты, как лиазон между нами и следственной комиссиею, при ней об этом деле речь не заводи и впредь. Коли спросит, отговориться ты мастер.
— Очень понимаю, Ника, — кивнул Мишель.
— Маменька
— Да, в ней твердости поболее, чем у нас с тобою вместе!
— Словом, наша задача — не огорчать императрицу… И сделать так, чтобы никто другой не огорчал. Следи также за тем, чтобы лишние подробности сего дела не попали к газетчикам… Газеты городские ей все зачитывают.
— Понял, — кивал Мишель, — да, кстати, о деле. Имею я до тебя просьбу. Отдай мне Кюхельбекера.
— Ты шутишь! Я не могу оставить преступление безнаказанным. — Николай вскочил с подоконника и прошелся по маленькой комнате, — я тебе адъютанта твоего Долгорукова уже отдал — он избежал и арестования… Ты хочешь отпустить и этого преступника? Почему?
Мишель пожал плечами.
— Не знаю, Ника. Скорее всего, мне его просто жаль. Он несчастное существо. А я, как лицо, на коее он покушался, думаю, имею право его лично помиловать…
Николай Павлович продолжал ходить, резко поворачиваясь, как тигр в клетке.
— Сие очень и очень сложный вопрос, Мишель. Ежели б мы были с тобою частные лица, мы бы могли — и должны были бы — прощать согрешившим против нас по законам христианским. Но обладая браздами государственной власти, мы подчиняемся совсем иным законам.
— Все короли средневековые, — возразил Мишель, — обладали правом помилования преступников. Правом сиим нельзя пользоваться часто, но оно у нас есть, не так ли?
— Не знаю, можем ли мы на данном этапе правления нашего позволить себе подобную роскошь. У нас есть обязанности — и очень мало прав. И кстати, о королях: Людовик XVI не понял своей обязанности и был за это наказан — Николай красноречиво провел ребром ладони себе по шее.
Мишель почесал в затылке и тяжело вздохнул.
— Давай тогда сделаем так. Когда у Сперанского готова будет роспись по разрядам преступников, мы сможем, в зависимости от степения раскаяния их, участь некоторым смягчать… скажем, кого–либо из разряда в разряд переводить?
— Да, только делать это будем не мы, а суд.
Мишель встал, потянулся, и на его свежем круглом лице появилась хитрая улыбка.
— А вот на суд, братец Ника, у нас в России повлиять может каждый. Особливо Великий князь Михаил Павлович, любимый брат августейшего государя. Кстати, у меня через час заседание, мой император! Разрешите откланяться?
— Проваливай! — со смехом сказал Николай. Удивительно, но каким–то образом Мишель всегда добивался своего и при этом еще и поднимал ему настроение. Что за счастливый характер!
Николай Павлович принял серьезный вид, вошел в кабинет, ответил на приветствия генералов и сел за стол, заваленный бумагами по турецкому вопросу. Он должен был сегодня дописать письмо тестю, прусскому королю, в котором излагал свой взгляд на российскую политику в Азии. Ему подали свежеочиненное перо. Николай Павлович обмакнул его в чернильницу и стал расписывать на обрывке бумаги. Перо писало замечательно. Только нацарапанное в рассеянности потом удивило его: «Проба… проба пера, — написал он по–русски. — Когда же наконец все это кончится?»