Площадь отсчета
Шрифт:
Мария Федоровна перед молебном распорядилась, чтобы курьера из Таганрога, буде случится таковой, препроводить прямо в церковь. В начале обедни она еще оглядывалась на стеклянную дверь в коридор, отделяющий ризницу от дворцовых покоев, но потом начался благодарственный молебен за выздоровление государя, и она увлеклась церемонией, торжественно и широко крестясь всякий раз, когда слышала единственно понятное ей «Господи помилуй». Шарлотта, чуть лучше понимая по–русски и стараясь вникать в слова, с мучительным напряжением смотрела в лицо священника. Николай внезапно почувствовал, как его тронули за плечо, и обернулся. Кузен, принц Евгений, показывал глазами на дверь. В коридоре было уже темно, но Николай Павлович разглядел за стеклом матушкиного камердинера Гримма, который делал руками неопределенные знаки. За Гриммом
Стоило только лишь взглянуть в лицо Милорадовичу, как стало понятно все. Только не здесь, не здесь. Они одновременно, боком, протиснулись в узкие двери библиотеки, за ними прихрамывал принц, у которого за время обедни разболелось тронутое подагрой колено, они все втроем страшно спешили, как будто от события, которое гнало их вперед, возможно было уйти. В библиотеке они остановились было, но Милорадович вдруг опять почти бегом бросился в следующий зал. Там были еще какие–то люди, но Николай никого не видел. Он лишь смотрел в красный затылок генерала и следовал за ним, но тот вдруг резко остановился, развернулся на каблуках и протянул ему какую–то бумагу.
«Все кончено, Великий князь, — гудел Милорадович, — мужайтесь, давайте пример!». Николай машинально взял бумагу и тут же увидел самое главное. Там было написано знакомым квадратным почерком Дибича: «Скончался 19-го числа». Принц Евгений, сняв золотое пенсне, кривясь, как от боли, протягивал ему платок.
«Все погибло, — повторял Николай по–французски, — все погибло! Tout est perdu!». В глазах его горячо и с неприятным жжением накапливались непривычные слезы. Все было кончено. Все молитвы его оказались бесполезны. Он оглянулся: с двух сторон от него, приняв шляпы на локоть, склонились в симметрических поклонах генералы Милорадович и Шульгин. Все было кончено. Он взял платок и вытер глаза. В письме по–прежнему было написано: скончался 19-го числа…
— Дорогой кузен, — бормотал принц Евгений, — дорогой кузен, идемте к тетушке…
— Да, конечно, — опомнился Николай, — мы должны ей объявить… да полно, да правда ли это, генерал?
— С нами фельдъегерь из Таганрога, — сдержанно басил Милорадович, — соблаговолите удостовериться лично…
Все обернулись. Забрызганный дорожной грязью гонец, который только что стоял навытяжку в присутствии титулованных особ, крепко спал в креслах. «Оставьте его, — сказал Николай, — пойдемте, господа». Они пошли обратно в церковь, через библиотеку. Николай опять почувствовал, что у него, как и третьего дня, слабеют ноги, ему захотелось присесть, но уже нельзя было: он понял, что их видели сквозь стекло.
Мария Федоровна стояла на коленях и, странно извиваясь, ломала руки. Николай бросился к ней, тоже опустился на колени, она начала голосить — громко, без слез, крепко схватив его за шею, а потом резко обмякла в его руках. В этот же момент дверь императорской моленной снесло, как будто под напором воды, и небольшое помещение тут же наполнилось людьми. Все громко плакали, все пытались целовать подол императрице, которую Николай, ухватив под руки, поднимал с пола. Она висела, как тряпичная кукла. Старенький священник подносил ей к лицу крест.
— Расступитесь, — крикнул Николай, — ей нечем дышать! Принесите воды!
Придворные теснились еще больше, дамы истерически рыдали. В этот момент Мария Федоровна пришла в себя и тоже начала громко плакать. Николай Павлович передал мать в объятия принца и начал распоряжаться. Церковь опустела так же быстро, как и наполнилась. Подоспел лейб–медик императрицы, под руководством которого лакеи посадили ее в кресла и унесли. А далее наступила тишина.
Принц Евгений, генерал Милорадович, Николай и Шарлотта стояли посреди пустой церкви. Священник, склонив голову набок, ожидал распоряжений. Милорадович, привычно положив руку на эфес придворной шпаги, смотрел выжидающе. Николай Павлович все понял: штыки столичного гарнизона были уставлены на него. «Батюшка, не уходите, — сказал он, одернул на себе мундир и выпрямился. — У нас должен быть присяжный лист. Я буду присягать на верность императору Константину Павловичу…»
При
27 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ПЯТНИЦА, ВЕЧЕР, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ
Перед графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем, военным губернатором Петербурга, в 54 года открывался умопомрачительный карьер. Цесаревич Константин Павлович, старинный друг его, товарищ его славных походов, становился наконец императором. Лишь формальности оставались. В архиве Государственного совета вот уже два года лежит пакет с собственноручной надписью государя Александра: «В случае моей смерти вскрыть ранее всякого другого действия». А вскрывать–то его сейчас нельзя. И аргумент у графа Милорадовича самый верный — питерский военный гарнизон у него и Войско Польское у Константина. Армия, и только армия в России короновала царей. И не Романовым со своими манифестами, законами о престолонаследии, семейными неурядицами теперь решать, кто из них будет сидеть на троне. В этот момент генерал ясно видел, что истинная власть в его руках.
Его раздражала медлительность совета, где два беззубых старика, Лопухин и Лобанов — Ростовский, уже битых два часа спорили о том, вскрывать или нет государево завещание. «Мертвые не имеют воли», — поддержал генерала Лопухин. Пакет лежал на столе, по–прежнему запечатанный. План Милорадовича был ясен — совет должен присягнуть Константину — раз. Великий князь Николай, хорошо понимая, что сила не на его стороне, уже присягнул. Пусть он это подтвердит еще раз — два. В том, что он подтвердит, генерал не сомневался. Все сыновья Павла уже один раз напуганы — безвозвратно и на всю жизнь. И немедленно слать депешу Константину Павловичу, чтобы тот был спокоен, пусть знает, что ничто — ни полячка жена, ни завещание покойного императора, который перед смертью впал в опасное рассеяние, не стоят между ним и властью. Генерал понимал, что молчание Константина полностью оправданно: хладнокровный цесаревич выжидает. Тем более не следует опасаться молокососа–брата, которого в армии не хотят, и он об этом знает — три. Так значит, идти к Великому князю, если уж так непременно хотят господа советники, и немедленно самим присягать. Чего же проще! Генерал не был интриганом. Он был полководцем. Его красные мясистые руки, которые в отсутствие сабли и хлыста не знали, чем себя занять, неуклюже лежали на бархатном покрывале стола. Петр Васильевич Лопухин, в белом парике, как привык носить еще при Павле, наконец дал ему слово. Милорадович так волновался, что голос у него сел. Ему подали стакан с водою, голос вернулся — строевой был у него, не комнатный голос.
— Я имею честь донести Государственному совету, что Его императорское высочество Великий князь Николай Павлович изволил учинить присягу на подданство старшему брату своему императору Константину Павловичу, — басил Милорадович. — Я, военный генерал–губернатор, и войско уже присягнули Его величеству, а потому советую господам членам Государственного совета прежде всего тоже присягнуть, а потом уж делать что угодно!
— Это угроза, граф? — осведомился князь Дмитрий Иванович Лобанов — Ростовский. — Не слишком ли свободно вы выражаетесь?
— У кого в кармане 60 тысяч штыков, — наливаясь краской, рявкнул генерал, — тот имеет право говорить свободно!
И снова говорильня. Уже ночь на дворе. Понятно, куда клонит Лопухин. Ему бы, по старой памяти, императрицу–немку! То, что партия Лопухина хочет посадить Марию Федоровну на престол и управлять Россией от ее имени, хорошо известно. Мать отечества, популярная своей рассчетливой благотворительностью, у всех на устах. И усиленно намекает, что не против. Да только нужна ли она теперь? И как обойти закон о престолонаследии — сажать на трон старуху при таком количестве молодых и здоровых сыновей по меньшей мере нелепо. Надо объяснить Лопухину, что он живет вчерашним днем, что он забывается. И тут сухонький, старенький князь Лобанов вдруг делает невероятное. Он берет своими маленькими морщинистыми ручками тяжелый пакет и уверенно тянет по столу — к себе.