Плоские стихи

Бог в раздумьи сидит за столом. Бог в сомнении. Не удалось? Там, внизу, в камышах за прудом дети больше не ловят стрекоз. Там, внизу, на вечерней заре люди больше не шепчут: "Люблю". Там в мерцающем тонком стекле люди ищут дорогу свою.

Вот и всё. Каждый бог сам себе. Вот и всё. Каждый строит свой ад. Там в мерцающем тонком стекле заключён мир побед и наград.

Хрупкий разум – изящный сосуд, чем наполнен: добром или злом? Там,

И мне кажется: всё уяснив, он поднимется вдруг и уйдёт. Только лёгкий забытый мотив здесь, внизу, над прудом проплывёт. И ребёнок, услышав его, отведет от экрана глаза, и увидит, как синей стрелой над водою летит стрекоза.

А я смотрю: тень падает на город. И город зажигает фонари, как будто сетью света зачарован от тех, кто прячется в густой тени.

Но эти ночи странные созданья, виденья неприятные ему – его же статуи, его же зданья, его же жители в его дому. Чего ему страшиться? Нет, наверно, в своих предположеньях не права, ему я приписала те волненья, которыми полна моя душа.

Нас всех пугает, как меняет время друзей давно знакомые черты, а это новое младое племя… о боже, как его боимся мы! И бог нам внемлет, и глаза слабеют, и одевает милосердно тьма всё то, чего понять мы не умеем, и отчего милее слепота, чем знание…

Тень падает на город. И город зажигает фонари. Не для себя – ведь он еще так молод! Для тех, кто стариками стал внутри. И обратив свой взор в себя, я вижу, что нечего бояться нам, друзья, и что никто не будет здесь унижен, пока пылает наш фонарь – душа.

Она не хотела замуж, и так говорила всем.

Мужчин оставляла на ночь, а изредка – дней на семь. Она никого не любила, и даже терпела едва, с трудом собирая силы, какого-то чувака, который все время крутился поблизости от нее. Нет, он ни к чему не стремился, и вроде не ждал ничего. А просто – возил на машине в какие-нибудь ебеня, таскался за ней в магазины, сашими кормил иногда, дарил на концерты билеты и на день рожденья букет…

Но, впрочем, причём тут букеты! В них счастья особого нет. Ну, в общем – вблизи он крутился, и вдруг, неожиданно так, в какую-то шмару влюбился и носит теперь на руках!

И поздно кричать «не отдам» уж, хоть горько и тошно совсем.

Она не хотела замуж, и так говорила всем.

Самое чистое небо я видел в Испании – мне говорил загорелый безногий пират. Хоть я испанцев самих не люблю и не жалую, любит их бог и подарками баловать рад.

А вот британское небо – густое, слезливое – снится мне каждую ночь в поволоке дождей. Да, неказистое, но бесконечно красивое, милое блудной душонке моей.

Ждёт меня там не жена, а петля. Впрочем, что же я жалуюсь? Я не дурак, чтоб однажды вернуться туда. Самое чистое небо я видел в

Бил я испанцев, голландцев и прочую братию. Видел две Индии, дважды объехал весь мир. Золото плыло мне в руки, и много потратил я. На остальное купил этот старый трактир.

Бабы, вино и табак не приносят мне радости больше: всё пресно и скучно в туземном раю. Снится мне серое небо и нет больше сладости, чем поглядеть на него перед тем, как накинут петлю.

Счастливый не понимает несчастного. Несчастный не понимает счастливого. Нельзя объяснить вкуса сливы тому, кто не пробовал сливы.

Нельзя объяснить запах розы тому, кто не нюхал роз. А даже если и нюхал, но насморк и красный нос, то он аромат не узнает, хоть тыщу раз объясни. Счастливый не станет несчастным. Несчастный не станет счастлив.

Когда переменится ветер, изменится путь корабля, и всё искупается в свете, который не любит тьма, сбежит, спотыкаясь, несчастье, и счастье на смену придёт. И этот новый счастливый несчастного не поймёт.

Вот в этом загадка братцы. Вот в этом и западня. Не стоит даже пытаться понять и чужих, и себя, когда переменится ветер, и ты переменишься с ним, всё то, чем ты был недавно, развеется, словно дым. И счастью раскрывши объятья, ты прочь отшвырнёшь себя вчерашнего, словно платье, испорченное навсегда.

Люди спорят о том, каков бог. Это очень смешно. Это страшно очень. За свои слова из них каждый бы смог сделать адом кровавым блаженные ночи. Люди спорят о том, чья свобода правей. Люди спорят о том, кому власть доверить. Словно бьются за то, чья же это дверь, но не могут открыть этой самой двери.

Люди ходят по миру, как будто бы мир – это их дитя, это их созданье. Ну, а мир глядит, как блуждают они, и решает, а нужно ли это зданье, что построил он много годов назад, обустроил, как мог, населил муравьями. Люди всё еще восклицают «Май гад», но давно почитают себя богами…

Люди спорят о том, каковы они. Да о чём бы не спорили – всё о людях. А поэты безумные пишут и пишут стихи, в них, что было, рассказано, и что будет. Но не слушают виршей, пусть даже хороших, вокруг те, кто заняты разговором. В этом, созданном ими, мире – никто не друг. Воры все, даже те, кто не кажется вором.

Устаёшь от всего: от привычного и наносного, от актёров и дворников, пахарей, директоров, от весны устаёшь – всё в ней пресно уже и неново, от минут, от часов, от декад, от веков…

От любви устаёшь удивительно быстро, а от злобы чуть медленней, но всё равно устаёшь. От рабочего класса, а также от капиталистов, а особенно сильно от тех, кого ценишь и ждёшь.

Словно в пьесах у Чехова бродят усталые люди и пытаются что-то настигнуть и что-то поймать. А оно не даётся, оно ускользает, как студень, что на празднике с вилки всегда норовит убежать.