Плоть и кровь

Каннингем Майкл

— Быстро идем, — сказал дед.

— Да, сэр, — ответил Бен.

— Ты у нас главный, приятель. Ты моряк.

— Я знаю.

Бен правил вперед, по прямой от берега. За ним вспыхивали окна уменьшавшихся в размерах домов. Волосы хлестали Бена по лицу, и казалось, что это замаранная душа его сечет своего хозяина, раздраженно и слабо. Он сердито смел их со лба. Ветер набирал силу. Пожалуй, пора было опустить кливер, однако Бен не сделал этого, он жаждал большего ветра и большей скорости. Жаждал утратить себя, лететь так резко и быстро, чтобы от него не осталось ничего, только этот режущий воду коготь. Он еще повернул на ветер. И грот и кливер вздулись, будто воздушные шарики, лодку накренило так, что вода перехлестнула через борт. Дед оглянулся, и Бен увидел страх на его старом, усталом лице. Сейчас, на недолгое время, дед покинул свой мир и вошел в другой, в мир, которым правил Бен. Лодка неслась по воде так стремительно, что напор воздуха наполовину ослеплял Бена, и он повернул ее еще на несколько градусов к ветру.

— Не слишком ли быстро идем, сынок? — спросил дед.

Сынок, он назвал Бена сынком. Этого Бен снести не смог, этой любви или стыда, и в последней судороге любви и стыда он еще развернул лодку, и она опрокинулась.

Бен видел, как это происходит. Видел, как вода, вскипая, переливается через борт, видел лицо деда — бледную, недоумевающую душу, покидающую тело, и тут лодка повалилась и выбросила их в воду.

Она видела, как уходит время. Видела, что бояться так же глупо, как выйти в ветреный день из дома в экстравагантной шляпе и осыпать проклятиями ветер. Джамаль разговаривал с ней на языке, который она знала когда-то. Она сгорала и чувствовала себя прекрасно.

Вода оказалась чудесной. Холодной, абсолютно чистой, обильной пеной и жгуче соленой. Бен помедлил под нею, пройдясь взглядом от яркой морщинистой шкурки ее поверхности до зеленой мглы под ним. А когда наконец вынырнул, увидел футах в десяти от себя выплевывавшего воду деда.

— Ты как? — спросил дед.

— Нормально. А ты?

— Что, черт дери, произошло?

— Мы перевернулись.

— Это я понял.

— Все в порядке, — сказал Бен. — Нам ничто не грозит.

— Но как это могло случиться?

— Просто случилось.

— Мы сможем снова поставить лодку?

Лодка лежала на боку, корпус ее поднимался над водой, точно спина маленького белого кита, паруса грациозно подрагивали. Бен вгляделся в нее, потом в сердитое лицо деда.

Вот и конец их маленького путешествия. Теперь пришло время выправить лодку, забраться в нее и возвратиться ко всему, что ждало его на берегу.

— Это может оказаться не просто, — ответил Бен.

Ему хотелось лишь одного — остаться в воде, соединится с ее нездешним холодом.

— Продавец уверял, что это проще простого, — сказал дед, отгребаясь сильными толстыми руками и тяжело отдуваясь.

Он прав. Ухватить лодку за планшир и поставить ее на воду будет не трудно.

— Я лучше сплаваю за помощью, — сказал Бен.

— Какая еще помощь, о чем ты? Нам не нужна помощь.

Но Бен уже уплывал. Он еще не готов был идти под парусом и потому уплывал. Дед закричал: «Куда ты?» Ответ у Бена был только один: он уплывал. Не к другой лодке. Не к берегу. Он плыл и с каждым гребком ощущал себя все более свободным. Соленая вода плескала ему в лицо, а он плыл — так рьяно и быстро, как мог. Впереди была только вода, новая вода и великолепие неба. Он уплывал от лодки, от деда. Он просто плыл. Ни о чем не думая. Он слышал, как дед выкликает его имя, но уплывал и от имени тоже. Не останавливаясь. Не медля.

Зои рассмешила странность этого, странность и нежданная простота. Она услышала звук своего смеха. В конце концов, все оказалось таким легким. Кто бы мог подумать, что будет так легко? Она умела умирать; умела всю свою жизнь. Дело странное, но и обычное, совершенное, как голый мужчина, поющий на пожарной лестнице гимн в первом свете зари. Ты отдаешь этому твое имя. И оно его не возвращает. Зои вспомнила, как пошутила мысленно многие годы назад: «Жильцы других домов могут шарить глазами по кладбищу, выискивая источник музыки, и думать: черт, это ж надо, судный день настал, значит, на работу можно не ходить». И вот оно — чистая музыка и эрекция в свете нового дня. Забавно думать, что голые ангелы так же терялись, как их смертные братья и сестры, в страхе и изумлении обыскивая время. Никто не знал, и все знали. За нашим светом горит другой, за тем — еще один. Только это. Зои держалась за руку сына. И ей почудилось, что он дал ей подержаться за крыло.

Бен плыл долгое время, прежде чем позволил себе остановиться и оглянуться. Ни деда, ни лодки видно уже не было. Только вода и — странно — покачивавшийся неподалеку бумажный стаканчик. Одноразовый, сказал себе Бен. Солнечный свет отскакивал от воды, взвиваясь вверх, будто огромная стая прыгучих, насыщенных электричеством рыбок. Бену было страшно, но страх ощущался им как что-то плотное в крови, — ощущение сильное и не такое уж плохое. Пока он остается в воде, пока плывет, с ним ничего не случится. Вечно он плыть не сможет, но на какое-то время его хватит. Он плыл к линии, по которой вода соединялась с безмятежным, огненным небом. Плыл уже долго. Он был сильным мальчиком. И ему казалось невозможным, что никто его не найдет. Вскоре на поиски поднимутся вертолеты, выйдут катера береговой охраны, а в них — сноровистые загорелые мужчины со спасательными жилетами и мегафонами, люди, чье дело — все понимать и всех спасать. Вот он и будет плыть, пока они его не найдут. Он плыл, напрягая силы, стараясь устать, вымыть из себя всю неправильность своей жизни. А когда начинал уставать всерьез, останавливался, и стоило ему остановиться, как он возвращался в себя. Значит, устал еще недостаточно, не ушел от себя. За спиной Бена встала и накрыла его с головой волна, наполнив водой рот и ноздри. Он закашлялся. И услышал, как мал звук его кашля посреди этого сверкающего тревожного безмолвия. Он почувствовал что-то в воде, что-то огромное, и пережил мгновения цепенящего ужаса, который нагнала на него мысль об акуле. Затем ужас ушел, и он понял: нет здесь никаких акул. А есть что-то голодное, но голодное совсем иначе. Что-то гораздо большее. Он оказался один на один с чем-то колоссальным, живущим в воде, терпеливым, всплывающим к поверхности и бормочущим под небом дня наблюдая, как к ночи на берегу загораются огни, однако и малая их красота его не трогает. Бен ощущал его присутствие, этого духа воды, впрочем, слово «дух» было не вполне верным. Он ощущал безмерное, дремотное бытие самой воды. Здесь, в воде, время было щедрым, плоским, лишенным черт. Он понял, что в послеполуденном небе висят созвездия. Понял, что вода живет по-другому, по-своему.

Ни вертолетов, стрекочущих в небе, ни режущих воду серых и гладких катеров береговой охраны видно так и не было. И Бен вдруг сообразил — как же он мог забыть об этом? — что управлять лодкой дед не умеет. Деду, вероятно, удалось поставить лодку на воду, но как привести ее в движение, он не знает. И скорее всего, просто сидит в ней, беспомощный, выкликая над водой имя Бена.

Внезапно ему захотелось вернуться на землю

и жить на ней, жить со своим именем. Испытать каждое унижение, каждое сожаление, испытать все. Ему захотелось поплыть назад, но он видел одну только воду и уже позабыл, в какой стороне лежит земля. Наверное, в той. А может быть, и нет. Если он поплывет туда, то, возможно, лишь удалится от земли. Он увидел справа от себя, примерно в том направлении, в каком, как ему казалось, находилась земля, два паруса, бледных, словно юные луны. До них было далеко, однако Бен поплыл к ним. И заставлял себя плыть, вкладывая в это все силы. Он плыл, пока руки и ноги не начало жечь, а дыхание не стало мелким. Тело его требовало, чтобы он остановился, но Бен остановиться отказывался. Им владела потребность добраться до лодок — такая же настоятельная, какой была прежде потребность уплыть от своего имени. Ему нужно было, чтобы чужие руки вытащили его из воды, вернули назад. Он плыл и внезапно заметил, что его бьет дрожь. На удивление сильная, продолжавшаяся, похоже, уже не одну минуту, хоть он и не мог припомнить, когда она началась. Зубы его громко стучали. Он говорил себе, что должен добраться до лодок, и плыл, толкая себя вперед упрямым усилием воли, и вдруг руки его отказались работать. Прежде с ним такого никогда не случалось, и он решил, что это скоро пройдет. Руки всегда двигались так, как он им приказывал. Ноги еще сохраняли способность бить по воде, и Бен бил ими, ожидая, когда они вернутся к нему. Вот только тело дрожало и не желало остановиться. Руки тяжело свисали в воде, однако ноги работали, подчиняясь ему. Он поискал взглядом лодки. И не увидел их. Голова ушла под воду, и на краткое время руки вернулись, забились, возвращая его назад, к воздуху. Он выискивал лодки. Говорил своему телу: плыви — и оно плыло, судорожными рывками, точно лягушка. Он попал в беду? Может быть. Может быть, и попал. Он плыл. И думал, что все обойдется. Он устал. И, не желая того, вдруг соскользнул в сон. Во сне он стоял посреди травянистого поля. За полем различались холмы, а в холмах город. В город он не пошел, но знал — город там. Птица пролетела над ним, и он вернулся. Заставил себя вернуться. Что-то присутствовало в воде — огромное, молчаливое бытие. Чайки падали с неба, крича, выискивая рыбу, и Бен подумал: если рядом птицы, в серьезную беду он не попал. Он плыл, однако его трясло, руки работали плохо. Он увидел одну из них, проплывавшую мимо, и на миг поверил, что с ним кто-то есть, кто-то плывет рядом. Но нет, то была всего лишь его рука. Бен вгляделся в нее. Увидел, как она дрожит. И вновь погрузился в сон, и в этом сне его держали на руках, как ребенка. Укачивали, а он сжимал в кулачке красную машинку, которую так любил, — с кремовыми сиденьями и открывавшимися дверцами. Сон завершился, но какая-то часть Бена осталась внутри его. Он понял: внутри сна есть место. Он может позволить укачивать себя. Может сжимать в кулачке машинку, крутить пальцами ее колеса. А может плыть дальше. Он знал, что сумеет найти для этого силы, но знал также, что может и остановиться, и если он остановится, то останется здесь, в тишине, вне времени и вдали от своего имени. Эта мысль показалась ему изумительной — как виноватое наслаждение, как нечто чудесное и запретное. Он сладко вздохнул. В голове его вертелась песенка, глупая, он и не думал никогда, что запомнит ее. Он позволил себе грезить о резиновых колесиках, о крыле, о дереве. Все они источали свет. Странно, что ему не снится никто из людей. Снятся колеса, крыло. Перед ним раскрывалась зеленая прозрачность, пышное, усыпанное звездами поле. Он видел, как опускается в холодную зернистую тьму, неся с собой, как ему казалось, подобие бледного, неровного света. И зачарованно наблюдал за этим. Вода внизу выглядела темной, но, достигая темноты, он обнаруживал в ней свечение, призрачное, такое же, как в воздухе его спальни, там, дома, когда под дверь просачивается свет из коридора. Он покрутил пальцами колеса машины. Взглянул вверх. Высоко над ним блестела, точно яркое стекло, поверхность воды. Как до нее далеко, удивительно. Бен понял, где он, понял, что происходит, и тело его дернулось от судорожного страха и устремилось к поверхности. Она приближалась, руки и ноги горели, горела грудь. Все обойдется. До поверхности было далеко, он не чувствовал, как достигает ее, но, похоже, достиг, потому что легкие его мучительно наполнились воздухом. Он огляделся в поисках лодок и птиц, но увидел лишь зернистый нефрит воды. Увидел висящий в ней свет. Пузырьки, совершенные, как звезды. И понял в это мгновение, что может покинуть себя и дышать водой. Может уйти, может остаться. Вода пространна; она была им самим; она вместит его. И он позволил себе дышать ею. Боль стихла. Холод воды проник в него ледяным облегчением. Он поднимался к поверхности, и покидал себя, и позволял воде завладеть им. Позволял сам.

Течение с неустанным упорством сносило тело Бена на юго-запад, к берегу. Мелкая рыбешка касалась его лица, время от времени прядала в открытый рот, зависала там, подергивая плавниками, и стремительно сигала назад. Тело Бена плыло, и дно океана поднималось к нему, становясь все светлее и различимее. Полосы водянистого солнечного света играли на Бене, ловя ясный блеск его глаз. Потом свет стал меркнуть. Тело достигло Шелтер-Айленда лишь после захода солнца, когда берег уже опустел. Волны все выталкивали и выталкивали его на берег, и утягивали назад, и снова выталкивали, еще дальше, пока, наконец, перед самой полночью высокая волна прибоя не выложила Бена на песок и не ушла, чтобы уже не вернуться. Тело его покоилось в кривой мертвой позе — лицом вверх, закинув одну руку за голову и под нелепым углом уложив другую поверх груди. Ночь была ясная. Рак и Большая Медведица горели в небе. Тело провело на песке, лицом вверх, несколько мирных, никем не потревоженных часов. Оно лежало — распростертое, зловещее, наполненное темной, падшей красотой. Посверкивали застрявшие в волосах мелкие ракушки, и кружок полупрозрачного, белого, отполированного водой до опаловой чистоты стекла светился в открытом рту.

1994

Если бы только он возвратился в дом чуть раньше.

Если бы почаще навещал Кассандру.

Если бы любил так, как следовало любить.

Если бы меньше думал о себе.

Если бы поплыл в лодке.

Если бы не сказал «нет».

1994

Сьюзен хотелось украсть его. Она не спала. Не приняла таблетки. Лежала в постели и размышляла о том, что ей следует сделать.

Ей нужно было увидеть его. А времени не оставалось.