Плот у топи
Шрифт:
Но на камеру корреспондент задыхается от восторга, от восхищения, как при гипервентиляции легких, и радуется, и рокочет, как мотор, в микрофон:
– Посмотрите на эти прекрасные комбайны, рвущие плоть! Кость совсем не помеха, перемелем эту кость! Посмотрите, как весело и профессионально проходит уборка людей с улиц наших городов!.. Завтра в каждом продуктовом магазине – свежий пышный теплый мясной хлеб!
И в этот торжественный момент гром оваций прерывается, и речь корреспондента прерывается, и эфир прерывается (сделали репортаж!), и завтра в краюхе мясного хлеба кому-то попадаются четки.
Казни
(второе…)
Живая клетка – это чрезвычайно мощная информационная
«Информационное управление клеточными процессами» Калашников Ю.Я.
***
– На все воля Бога! – сказал, как отрезал, инквизитор, разжигая пламя.
– Воля ваша… – вяло проронил приговоренный, не желая вступать в дискуссию и принимаясь гореть.
***
Весело-весело, горели ветки весело. Пылали кости весело. Мясо превращалось в смолу, а потом в пемзу. Выпучивал глаза, которые, достигнув размера куриного яйца, с треском лопались. Глаза, такие воспаленные, с красно-синими прожилками-молниями на белках, блестящими яркими радужками и огромными черными бархатными зрачками, которые уже не смотрели никуда – в никуда смотрели, но уж не понимали, что видят! Да. Потому что человеческие глаза не устроены, чтобы смотреть в никуда, во всяком случае, чтобы смотреть в никуда осмысленно. Они просто запечатлевают (наверно), словно удачный кадр, итог всей жизни, полной борьбы, исканий, страданий, искренности… да… а потом – сразу шиш с маслом! И это самое «никуда» (и «ничто», и «нигде»…) находится вот в этих глазах. Там оно покоится – дурная фантазия живущих о некоем «никуда», о каком-то немыслимом антимире, который не может существовать, но должен же быть (они так этого просят!), ну, хотя бы в мертвых глазах! Как будто в них что-то может быть; хотя бы – Ничто…
Цветные шарики разлетались в пух и прах, наполненные воздухом, духом, вдохом-выдохом, гелием. Тысячи пальцев расслабились, отпуская яркие шнурочки, ниточки, ленточки, и выстроились в ряды по четыре, и пятый – соглядатай со стороны – большой палец, а потом хлопали, хлопали долго-долго. Сначала его пытали, а он не каялся… а может, и каялся. Ну, тем лучше. Рвали мышцы раскаленными щипцами, рвали тело на клочки по закоулочкам, рвали по куск…
…ам!
…а в раны рваные разливали расплавленный свинец и свиной жир, как красное вино по бокалам, вкусный пахучий глинтвейн, горячий, согревающий, спасающий от лютой смерти в заснеженной Лапландии, где заблудился, испугался, спутался с ледяной сукой малыш Кай…
А потом он так и не собрал слово «ВЕЧНОСТЬ»…
Рвали, рвали тело так много и долго, что инквизитора вырвало на неправильно переведенную с латыни Библию, переведенную неверно с иврита, варварски интерпретированную идолопоклонниками-кочевниками с языка ангелов, которые обитают в «никуда» (там же, где «нигде» и «не там»), а именно в черном бархате широких зрачков лопнувших глазных яблок того, кого жгли, жгли, жгли…
Когда жгли того приговоренного, лопались его глаза, набухали до размеров куриных яиц и лопались, как волдыри на мозолях, брызгали белой густоватой, как молочный сладкий ликер, влагой, а из провалов глазниц тут же появлялась новая пара глаз – чистых, непонимающих, мгновенно стареющих, все видящих и сознающих, и осознающих: «О, Господь! Я – горю!» И видно было, что там неподдельная боль. Нет, не так! Буквально: раздирающая
…душераздирающие крики! Крики? Нет, там был один вопль одного человека, но, как у некоторых приговоренных, которых жгли заживо, из угольных глазниц лезли, и лезли, и лезли… лезли, как волосы с головы дряхлой старухи, все новые пары глаз всех предыдущих и предстоящих, коим не избегнуть оранжевых рукавиц пламени… так же из одной глотки вырывались тысячи криков, животных воплей, не выражающих ничего. Просто – слишком громко, словно демоны орали. Это были вопли тех, кого растерзали, по их телам бегали лезвия, лезвия, щипцы, ржавые инструменты, чтобы рвать плоть, извлекать из нее бессмысленные поросячьи визги (как из музыкального инструмента – сатанинский клавесин!).
(Имя мое – легион, ибо нас тут много…) И свиньи бегут и прыгают в море – купаться, и плещутся там, и кажется им, что море – живое. И создано море, чтобы их ублажать; и песок золотистый… и нежит брюхо солнышко… Зеваки!
А потом они выпустили ниточки, ленточки, шнурочки – и воздушные шарики полетели в небо. Все небо было цветным. Это так радостно смотрелось… И солнышко тогда заблистало, как белое золото… как начищенный, пахнущий уксусом медяк… Я вспоминаю: тогда запахло уксусом, становилось все резче и резче, а потом так резко, что нестерпимо зажгло слизистую и глаза… хлынули потоком слезы, и я испугался – мне показалось, что глаза лопнули, как волдыри на мозолях, и вытекают на руки, на землю.
Вдыхали смешной гелий и говорили детскими голосами… наполняли шарики теплым дыханием, выдыхали в них свой дух – и шарики уносили в выполненную в тот день в холодных голубых тонах высь какое-то количество жизненной силы… (Один дух – единица измерения жизненной силы, равная одному вдоху-выдоху). Четыре лошади отдыхали от кнута, части четвертованного тела валялись в пыли – дело сделано; палачи, стегавшие лошадей, тоже отдыхали. Зрители – огромная толпа на площади – жрали зрелище. Зеваки! Ожидали жратвы так долго! Да. Тело приговоренного оказалось крепким, оно никак не хотело рваться: забили до смерти… Одна лошадь пала, прежде чем придумали подрезать руки в подмышках и ноги в паху. Когда тело разорвали, они выпустили из рук поп-корны и воздушные шарики и немедленно принялись аплодировать. Я обратил внимание на их руки: ладони были прямые, пальцы сложены вместе, хлопки получались деревянными, и лица их улыбались деревянно, и только глаза блистали – стали – такие живые, в них отражалось солнышко.
***
– Ну, пускай будет конец истории…
КОНЕЦ
***
– Научно-развлекательная галлюцинация про жестокости Средневековья… от первого лица… Что скажете? – спрашивает инквизитор.
– Ужас. Ну и дерьмовая же была эпоха! – отвечает приговоренный.
– А сейчас что, лучше?
– Да... пожалуй… тоже дерьмовая… Все эпохи дерьмовые! Всегда-то они рвут друг друга на части, не могут без этого… тупые зеваки!
– Можем посмотреть что-нибудь еще…
– Нет, не надо, остановимся на этом. Мне понравился анекдот в начале… и… я хочу, чтобы было со свиньями-зеваками…
Герда
(третье…)
Человеческие глаза так не устроены, чтобы смотреть в «никуда», в «ничто». Эти «ничто», «нигде»… это – настолько отсутствие, что этого даже нет. Мы никуда не уходим, мы исчезаем, нас нет и никогда не было. Итог всей долбаной жизни – шиш с маслом. Мы помещаем Ничто в черный широкий зрачок. Глазное яблоко набухает и взрывается, разбрызгивая белый сладкий ликер, зрачок пуговицей падает к ногам инквизитора. Инквизитор поднимает пуговицу и кладет в карман. Потом он пришьет ее на свою лучшую белую рубашку. Мы будем стоять перед инквизитором. С его белоснежной шелковой рубашки, ласкающей его плоть, на нас будет смотреть черное Ничто.