Пловец (сборник)
Шрифт:
Тем временем хлебнул я еще из подарка.
Стали расспрашивать. Точнее — Барсук делал мне вопросы.
А тот, что грозный с виду, почти всю дорогу стремного пути моего помалкивал — видимо, то ли цену себе набивал, то ли оказалось, что плевать ему на меня.
А я и отвечаю, сопротивляться не думаю даже — два месяца ни с кем не чесал, дай, думаю, слова хоть какие вспомню, языком на ощупь.
Сначала, говорю, занимался математикой, был аспирантом, в универе решал задачки всякие по математике, а потом жизнь кувыркнулась и пошла, пошла коверным во все тяжкие —
Раньше, говорю, когда замуж шла, думала — за академика прется, да не тут-то было.
— Обозналась, — говорит, — звыняйте, батьку, а мне иную партию пошукать треба.
Украинка она у меня, червовая дива — красива-ая, — ну як панночка прямо. Брал я ее из Житомира, на конференции в Киеве познакомился: была она на заработках — горничной в столичной гостинице. А теперь вот одна по квартире моей — родительской — шастает. А может, и не одна, не знаю… Поди, уж и карточки мамины со стен в сервант запихала. Однако ж забыть ее никак не могу, как не силюсь. Сроднилась она мне, не то что я ей: чужой совсем придурок. Думал недавно собаку купить — подружиться с песиком, развеяться — да вот сам бездомный, куда я щенка приведу, а с собой таскать — утомится бедняга.
А подумать — деревня она у меня деревней: сельская жительница, малоросска — ей бы яблоками на базаре торговать, а тут нате: прописка в столице, трехкомнатная хатенка на Плющихе. Да еще мужнины сбереженья — хватит года на три сплошного шика.
К тому ж, говорю, мужа-то самого похоронила заживо…
На самом деле, говорю, я ее даже жалею — она от глупости такая злая. Бедненькая она, неграмотная почти — половину слов по радио не понимает: как раз от нее-то я и говор такой перенял придурочный — vox populi, не отделаюсь никак. Да и не хочу, если честно: из любви, из памяти, что ли.
Да-а, вздыхаю, была червовая, стала червленой.
И еще хлебаю из халявы. Хлебаю — и вдруг чую: разобрало меня хуже некуда. Понимаю, что вру-завираюсь, а стоп себе сказать не хочу — не потому, что вздумал пожалеть себя, а потому, что слишком я себя ненавидел все это время.
Очнулся я, смотрю на соседей по лавке — Барсук вроде проникся: хлопнул напарника по лопатнику, где сердце — кричит:
— Наш человек, наш мальчик!
— А я, — чуть он не прикусил мне ухо, — семь лет оттрубил профессором филологии в Лумумбе, слыхал про контору такую? А теперь вот — на-кося: бухгалтер!
Тут я смотрю: а Барсук-то — в стельку. Как насчет второго биндюга, не знаю: молчит он все, а этот уж как пить дать.
Барсук тем временем — вроде как от болтовни моей — обмаслился, раскис совсем, мне шепчет:
— А я, понимаешь, пять лет по Соссюру лингвистику читал, Леви-Стросса, Якобсона, Бахтина как братишек люблю и — во как уважаю!
Тут второй бандюган достает три четверти «Абсолюта перцового» — красивая такая, тонкого стекла и цены высокой водка — одно плохо: только четверть в
— Ты что-то, Петька, совсем забурел. На вот — сполосни от рыбы ладошки, морду побрызгай. — И давай лить водку на щебень, я аж поперхнулся.
Помыли они руки, умылись — и собираются уходить. Встали, оглядели лавку — не забыть бы чего. На меня не смотрят — нечего смотреть ведь.
Тут сзади из кустов к ним еще трое в шимпах, победней, подходят — и встали в сторонке. Пригляделся — стоят тихо и в карманах щупают, катают нечто, что ли.
Ну, думаю, сейчас начнут палить. И тихо так, не раскланиваясь, пригибаюсь и в сторонку отгребаю понемногу — без внезапных движений.
А Барсук мне:
— Цыц! С нами пойдешь. Море пить будем. Правда, Петь, ведь наш мальчик-то, совсем наш!
Здоровый Петька плечом — крутым, как бугор, — повел под кожанкой и на маленького вполоборота глянул:
— Как хочешь. Только странно мне это, ты знаешь.
Короче, те, что из кустов образовались, сподобились ихними телоблюстителями. Деловые такие, услужливые — все молчат и головы набок клонят: у них по наушнику в каждом левом ухе блестит — будто слушают глас Старшого или тайное радио.
И я оказался вроде как при них — плетусь и шаркаю, а зачем — еще не знаю, из праздности, видимо.
А с Барсуком творится уж совсем пурга: он то трезвеет, прямо идет, глазом в стеклышко зыркает, а то совсем в стельку стелится, на руки телохранам падает. Прям как мальчик маленький с папой-мамой за ручки: два-три шага нормально пройдет и вдруг — повиснет. Третий же рядом с грозным Петькой пошел — адъютантом вышагивает.
Ну, думаю, придуряются типчики: непременно надо держать с ними ухо востро, а то выйдет неприятность. (Я же не знал, что она, неприятность-то, и так уже вышла…)
Между тем скверик кончается, сходим с обочины.
Тут, откуда ни возьмись, «понтиак» кровавый — вжик: колеса — как солнца. Водила миллиметраж хотел по бордюру выправить — ботинок мне со ступней отдавил. Хотя и не больно, но нагло. Надо, думаю, возмутиться.
Смотрю на водилу подробней — а тот пушку с правого сиденья принял, на торпеду швырнул, будто вещь какую. Ладно, думаю, пусть пока катается как хочет…
А на правое сиденье уже укладывают Барсука под локотки, распахнули задние дверцы и предлагают мне присаживаться подле Молчуна…
В общем, чем дальше, тем глуше — как в сказке.
Колесим мы, значит, по центру на кумачовом «понтиаке» — девки на нас с тротуаров заглядываются, парни оборачиваются. Наше счастье — пробок ни одной, есть где с ветерком раскатиться. И мне езда очень нравится — полгода хожу пешком, деньги на такси экономлю. Устроился поудобней — бутылку свою в рукав чуть передвинул, чтоб не выпала, и стекло на всю спустил — глаза с удовольствием подставил встречному ветру.
Барсук сначала вздремнул, потом приободрился, стал хулиганить: высунется на светофоре перед какой-нибудь пешеходной бабенкой — и то песню орет ей про княжну Стенькину, то «Облако в штанах» декламирует. Кричит-рычит: