Пловец Снов
Шрифт:
И вот теперь у неё появился Вадим… Настораживал не сам факт его существования – Лениных мальчиков Георгий видел и прежде, помнил муки, связанные с первой любовью… Серьёзные волнения вызывало то, что Надя назвала его не «Вадиком». Значит, тут действительно что-то большое, не детское. Хотя вряд ли речь идёт уже о внуках, это, конечно, для красного словца…
На кухне он уже давно остался один.
– Лена, пойди сюда.
Ответа не последовала, но Горенов не повторял. У них так не было принято. Дочь придёт.
– Слушай, а кто такой Вадик?
– О боже… – ответила она со злой усталостью в голосе.
– Ты сама захотела,
– Но не обо мне же.
– А о ком ещё, ты думаешь, она собиралась разговаривать? Про меня она и не спрашивала, – Георгий сразу признался себе, что несправедлив.
– Папа, – начала Лена серьёзно, – мне так нравится, что в отличие от неё, ты считаешь меня взрослым человеком. Пусть всё так и останется, ладно?
«А может, ей на психолога пойти? Хорошая профессия для девочки», – подумал Горенов.
– Хоть кто он?
– Тренер по йоге.
«Грехи мои тяжкие…»
– Сильно старше тебя?
– Нет.
– Насколько?
– Папа… – ответила она с раздражением, но сразу успокоилась. – Не сильно.
– Сильно младше меня?
– Конечно, – Лена улыбнулась.
– Мужчина-йог? – всё-таки не удержался Георгий и, поморщившись, покачал головой.
– Не йог, а тренер по йоге. Два года назад он весил больше ста килограммов, но смог похудеть и привести себя в форму. Он полностью владеет телом.
«Чьим?» Нет, про дочь так шутить нельзя.
– Ты нас познакомишь?
– Нет.
– Почему?
– Потому что мы с ним больше не вместе, Сом. Но ты можешь сходить к нему на тренировку и отстань от меня, пожалуйста.
А действительно, что он, собственно, прицепился? В Горенове будто начал действовать яд Надежды, её упрёка. Главное, парень примерно ровесник, а значит, Лена умнее, она всё сделает правильно. Тем более, похоже, уже и делать ничего не надо. Молодец! Йог, конечно, не пара.
Однако после всех этих разговоров сосредоточиться на книге G уже не получалось. До вечера Георгий пытался что-то редактировать, но заменил лишь несколько слов и добавил десяток запятых. Все точки остались на своих местах, их количество даже немного приросло, поскольку отдельные восклицательные знаки лишились летящих вверх капель. Это были слёзы наоборот, а лишние эмоции не нужны.
Завтра должно стать ясно, положит ли заветная, торжественно продиктованная ему «чёрная луна» начало чему-то важному или… Думать про «или» было слишком тяжело. Он волновался до самого утра. Заснул с большим трудом, проснулся позже и, уходя, то ли забыл, то ли не успел побриться.
6
Горенов опаздывал, но всё равно отправился в путь пешком. Когда его спрашивали, почему он так много ходит, Георгий отшучивался. Отвечал либо: «Потому что нельзя плыть», либо, что экономит на проезде. Зачем объяснять? Дураки верили. Но, вообще, кто знает, может, именно из-за того, что он почти никогда не пользовался наземным общественным транспортом, ему и не доставались счастливые билеты?
По дороге в издательство Горенов думал, отчего вся его теперешняя жизнь проходит в разговорах и размышлениях, а не в действиях и событиях. Раньше в ней случалось то, что потом было волнительно вспоминать. Как правило, все такие вещи оказывались связанными с морем. Штормы, передряги, авралы, поломки на судне… Не так уж опасно, но почему-то всё равно они всплывали в памяти в статусе
Теперь Горенов привык смотреть, слушать, замечать, не обнаруживая себя. Он наблюдал за событиями, переворачивающими жизни, – вроде той аварии с Эдипом – оставаясь в стороне, на безопасном расстоянии. Эта дистанция измерялась не только в метрах, но и в минутах, часах, годах… Чаще он просто читал о происшествиях… А потом писал… О других, вымышленных, но чем-то неразрывно связанных с реальными. Он был свидетелем, чья фамилия, минуя протоколы, карабкалась сразу на вершину, на обложки книг и афиши литературных встреч… Такая жизнь ему нравилась, но внутри нарастал неутолённый голод до поступков, потребность совершить что-то головокружительное. Однако внешние обстоятельства его теперешнего существования – полный штиль. Если он и плыл, то им повелевало какое-то очень слабое и размеренное течение.
Георгий шёл через мост над Большой Невой. Вчера в новостях действительно предупреждали о наводнении, Надя была права. Сегодня же газеты и телепрограммы в один голос кричали, что, дескать, дамба в очередной раз всех спасла. Навстречу брели грустные люди, обиженно и тоскливо оглядывающиеся по сторонам. Что у них случилось? Наверное, «Медный всадник» сорвался.
В это время Люма сидела у себя в кабинете и думала о Екатерине Алексеевне Фурцевой. Вчера на совещании, оценивая высокие профессиональные достижения Орловой, директор издательства сравнил её с легендарным секретарём ЦК, ставшей впоследствии министром культуры СССР, чем нанёс удар такой сокрушительной силы, что она не могла открыть рот до конца встречи. Мечты о сходстве с советскими актрисами – тут уж не до Гурченко, подошёл бы кто угодно – посыпались вниз, словно выбитые зубы. Людмиле Макаровне были свойственны подобные мужские ассоциации, но конкретно эту простенькую метафору она вычитала в одном из недавно изданных ею детективов.
Особенно расстраивало, что сравнение с Фурцевой представлялось, в общем, небезосновательным, не новым, а значит, как ни жаль, напрашивающимся. Когда Орлова только делала свои первые успешные шаги, будущий супруг – кажется, тогда он был ещё майором – обнял её и сказал: «Ты моя Фурцева!» Удивительнее всего, что в те времена ей это показалось скорее приятным. Сейчас же хотелось выть, словно раненой кунице – волки Люме никогда не нравились, а у этих мех такой нежный – хотелось кричать: «Я же моложе!» Но делать замечание начальству недопустимо для таких людей, как она… и Екатерина Алексеевна. Кроме того, это прозвучало бы глупо, как можно быть моложе мёртвого человека? В жизни министра, чего скрывать, случались моменты, когда и ей было меньше пятидесяти. Да и вообще она считалась дамой небезынтересной.
Вчерашний инцидент существенно повышал ставки. Слишком многое для Люмы зависело теперь от встречи с Гореновым тет-а-тет. Грубо говоря, она хотела понять, может ли ещё называться женщиной или уже только главным редактором. Краеугольный вопрос: быть или не быть? Звучит пошло. Если бы кто-то принёс ей рукопись, в которой сомнения персонажа были бы выражены таким образом, она бы собственноручно подчеркнула и дала автору понять, что он далеко не Шекспир. Но это же не литература, а жизнь, и Люма сама на её страницах. Неужели она не заслужила?!