Пляшущие тени
Шрифт:
И заржал.
— Да хорош, Яблоков, ты что, фильм этот не видел?! Га-га-га!
Этот подонок развлекался. Но все то, что он нес до этого… Он что, следил за мной? Или у такого кретина, как я, все на физиономии написано?!
— Если серьезно, — продолжил Никита, и улыбка его снова погасла. — Ты мне просто понравился, правда. Нет, не делай такое лицо, ориентация у меня нормальная. Чисто по-человечески понравился. Я тоже когда-то был типа тебя. Это у меня быстро прошло.
— Слушай, кончай дурить! — пробормотал я. — Я не знаю, какой наркотой ты ширяешься, но мне не нравится
— Ты можешь стать одним из нас, — перебил он. — и перед тобой откроются неведомые раньше перспективы. Станешь одним из нас, и сможешь исполнить все свои самые заветные мечты…
В моей голове от алкогольных паров не осталось и следа.
— Что это еще за «мы»? Гребаная аль-каида?…
— Проще показать, — сказал он. — Забавно все-таки. Прямо как в кино. Всегда мечтал отыграть Лестата, гы-гы!
Да я просто сплю, догадался я. Вот в чем дело, я наклюкался и уснул. Ничего страшного, наверняка скоро я проснусь и поеду обратно в Москву. Если хватит места в машине — круто, а нет — потащусь вместе с остальными непроспавшимися рожами к московской электричке, а завтра пойду на зачет, и все будет как всегда.
Странный парень продолжал буравить меня терпеливым взглядом.
Все стихло. Лишь ветви деревьев еле слышно перешептывались с ветром. Кажется, ночь затаила дыхание.
— Ты ведь из наших, — добавил он. — Я точно знал это, прежде чем начал разговор. Иначе, я бы и не начинал его. Ты ведь помнишь, какого цвета ярость?
— Рыжая, — ответил я, не задумываясь. Произнес одними губами. — Рыжая, как ржавчина…
Я закрыл глаза, потому что мне стало по-настоящему страшно.
Не знаю, каким образом, но он залез ко мне в голову. В самый далекий чуланчик, забитый досками, покрытыми толстым слоем пыли.
Ярость была рыжего цвета. Рыжая, как ржавчина.
Их было трое здоровых лбов, и один ударил меня в живот, а второй загоготал. Глаза у меня застилали слезы, и мне было страшно смотреть на них, но я не закрывал глаза, а смотрел за спину самому здоровому, в синем адидасовском костюме, кличка у него была Штырь. За его спиной была кафельная плитка школьного сортира, выведенные несмывающимся маркером аршинные буквы СЕКТОР ГАЗА и труба. Ржавая облезлая труба. На нее я смотрел, а потом ржавчина стала превращаться в ярость…
— НЕТ! — заорал я в голос, вздрагивая.
— Ага! — сказал Никита, дико сверкнув глазами. — ВСПОМНИЛ, НАКОНЕЦ?!
— Откуда ты знаешь?! Откуда ты, говнюк, знаешь об этом?
— Ты не один такой, — сказал он. — Нас полно. Весь мир, Яблоков. Это могут делать все, просто не всякий проявляется. Девяносто восемь процентов живет, не зная об этих штуках до самой смерти, а два процента трутся среди нас. Ты видишь их в метро, в винном отделе супермаркета, в кафешечке, ты проходишь мимо и не знаешь о них ничего. Понимаешь, парень, о чем я? Смотри мне в глаза! Спокойно! В глаза!
Мы встретились взглядами.
Я дважды моргнул, не выдержав этой игры в гляделки.
И еще я почувствовал, будто что-то изменилось…
Вдруг мне стало очень легко. Словно тело мое разом потеряло свой вес, стало мягким, ватным, податливым, а затем
Я пошел вслед за поднявшимся со ступенек Никитой. Пошел по улочке поселка, куда-то за его пределы, в сторону леса.
А вокруг кружилось ЭТО. То, что пришло тогда из ржавчины.
Хотя я с самого начала знал, что эта несчастная труба здесь не причем, как и эти несчастные дураки, которых увозили из школы на «скорой». Я сбежал из сортира сразу после того, как это случилось. И никому ни о чем не стал говорить. Они тоже никому не рассказали. Глупо было бы рассказывать, как троих десятиклассников уделал восьмиклашка паршивый. И КАК уделал. Дело было не в них, не в трубе и не в ржавчине. Дело было в ярости, во мне и в том, что я видел сейчас вокруг.
Роящиеся черные точки, как клубы мошкары, как рассыпанный черный перец. Мириады черных точек вокруг.
То, что родилось из моей ярости, обиды и злобы.
Мне стало лучше. Я старался не вспоминать об этом много лет. До сегодняшней ночи. Теперь же, когда не просто вспомнил, а опять увидел, благодаря этому странному парню, мне вдруг стало очень, очень хорошо.
Я чувствовал себя невероятно веселым, беспечным, ни одна мысль не задерживалась в моей голове дольше, чем на секунду.
А еще я слышал музыку — божественную чарующую музыку, полную восторга, любви и нежности. В гуле черной невесомой мошкары, дребезжании тысяч комаров, звоне густых облаков гнуса.
Музыка звучала, музыка вела меня и Никиту через ночной поселок.
«Узнаешь?»
Его голос звучал прямо в моей голове.
«Да», ответил я мысленно.
Он обернулся, кивнул.
Отчаянно забрехала собака. Надрывно, истошно.
Морок пропал. Исчезли вьющиеся вокруг нас мутные клубы черных точек.
Мы стояли на краю поселка, в зыбком лунном свете, и собака лаяла за забором. Лаяла на нас. Она почувствовала нас.
Никита повернулся к забору, за которым надрывалась собака. Пристально посмотрел на доски, покрытые облупившейся краской, посмотрел сквозь них.
Лай прервался, перешел в тихий скулеж.
Никита перевел взгляд на меня. Глаза его горели желтым огнем, а вместо зрачков роились крошечные черные столбики. Черные вихри.
Я почувствовал короткий болезненный укол. Как в поликлинике, когда делают прививку. Но укол приходился не в какую-то отдельную взятую часть моего тела. А куда-то внутрь, в самое нутро. В то, что невозможно выложить на стол прозектора, невозможно потрогать руками.
Прививка. В следующее мгновение я даже смог понять, что именно мне привили.
Боль пронзила тело. Я ощущал — всем телом, каждой его мышцей, каждой его клеткой, каждым волоском, каждой частицей. Я ощущал… смерть. Мне привили смерть.
И холодное, леденящее дыхание роящихся черных вихрей.
Боль кончилась разом.
И звуки, сотни тысяч звуков в один миг ударили по ушам. Шелест листьев, шорохи и негромкое пение птиц в глубине леса, и где-то далеко — шум проносящихся по трассе машин и стук колес электрички, и даже — смех моих однокурсников и музыка, играющая в доме, который покинули мы с Никитой.