Пляска на помойке
Шрифт:
— Только сухое, — так же быстро солгал Алексей, утаивая прекрасный коньяк.— Зато марочное. «Берд», ереванского завода шампанских вин…
— Давай.
— Я тебе поставлю в кухне, а сам закончу реляцию. На одного провинциального классика. Надо отвезти в издательство.
— А во сколько ты вернешься?
— Думаю, к семи.
— Тогда я еду за трофеем…
Дер — альбомный поэт и профессиональный сутенер Чудаков — осушил бутылку и исчез, словно испарился.
А Алексей вернулся к своей машинке сочинять очередную небылицу о классике соцреализма. Он не подозревал, что на него наехала новая и очень опасная жизнь.
5
В
— Ты, как крокодил в луже. Лежишь, разинув пасть, и ждешь, кого бы заглотать, — говорил Дер.
Обычно на холостяцкий огонек приезжали знакомые, образовывалась веселая компания. Много выпивали, еще больше рассуждали о всякой всячине. Из карточной колоды оставалась какая-нибудь червонная или бубновая дама. Случалось, в этом пасьянсе Алексей встречал и милых, душевных существ. Хотя бы внучку маршала — остренькую брюнетку с мордовской кровью, уставшую от полусветского существования и уже жаждущую оков Гименея. Но она пугала его непомерной разницей в их материальном положении — роскошная квартира на улице Чайковского, дача в Архангельском, собственные «Жигули» и в качестве приданого — белый гогенцоллерновский рояль с медальонами то ли Ватто, то ли Буше (вдова знаменитого военачальника почитала себя знатоком искусства и тихо приторговывала мужниными трофеями — второстепенными полотнами Дрезденской галереи) — и отсюда невозможной для Алексея зависимостью, если бы он решился… Или ее антипода — Тотошу, московскую пролетарку, молодого специалиста по эксплуатации лифтов. Правду сказать, ее доброта и податливость (в сочетании с внешностью классического альбиноса, с обесцвеченным завитком вокруг левого соска) придавали ей и безотказность, и бесцельность сексуального ланцетника. И Алексей воспринимал ее и ей подобных как некую временную сделку, вынужденный компромисс, ожидая чего-то иного и повторяя, как заклинание: «Что могу, то не хочу, что хочу, то не могу».
Быть может, единственным существом, которое он по-своему, эгоистически любил, была порожденная Новым Арбатом маленькая дрянь.
Это была, конечно. Зойка.
Глава вторая
РУССКАЯ НИМФЕТКА
1
Он встретил ее в приемной Наварина, замдиректора одного из многочисленных и бесполезных гуманитарных институтов Академии наук.
Они сидели с теткой, секретарем Наварина, как две большие куклы, треща заученными фразами и вращая фарфоровыми глазами. Их можно было принять за сестер, но Зойка была не просто вдвое моложе: что-то невыразимо прелестное таилось в ней, что проще всего было бы определить как неотразимо развратную детскость, но и этим, ей-ей, мало что сказать. И Алексею Николаевичу сразу стало жарко. Он вспомнил, как любил в молодости, в шестидесятые годы «Лолиту» Набокова, и стихи Чудакова, посвященные этому сочинению:
Люди, которым я должен, умирают,
женщины,
а подо мной осенние листья сгорают
и суровые ветры осенние холодом веют.
Мне тридцать лет, я полон весь пустотою,
я разминулся с одной, единственной, тою…
Предположим, сейчас она школьница пятого класса,
золотиста, как ангел с разбитого иконостаса.
Ты — здоровый подросток, ты нимфа не нашего быта,
я прочел о тебе в фантастической книге «Лолита».
Засушите меня, как цветок, в этой книге на сотой странице,
застрелите меня на контрольных следах у советской границы.
Я за десять копеек билет в кинохронику взял без скандала,
я остался один на один с тишиной кинозала.
Я увидел тебя — и в гортани немые сольфеджио,
да, ты в классе четвертом, но только не школы — колледжа.
Вот, одетая в джинсы, ты сжала в ногах мотороллер,
в иностранную осень вписался оранжевый колер.
Слава Богу, что ленту цветную снимал оператор бедовый,
кожуру апельсина срезал спиралью, как образ готовый…
Люди, которым я должен, не умирайте,
женщины, которых я любил, не старейте…
Алексей Николаевич поперхнулся на предпоследней строке; начало и конец стихотворения были явно слабее середины, и потому строка удрала из памяти.
Но тут из кабинета выглянул Наварин, жизнерадостный и крайне женолюбивый, в дымчатых очках, над которыми нависали бутафорски огромные брови.
— Заходи, братец, — играя обертонами, начальническим басом проревел он и, затворив дверь, тут же извлек из несгораемого шкафа бутыль чачи — очередной презент одного из аспирантов, спустившегося в поисках кандидатской диссертации с гор кавказских.
— Какая девочка! — только и пробормотал Алексей Николаевич, давясь вонючей жидкостью крепостью под восемьдесят градусов.
— А? Нравится? — растянул в лягушачьей улыбке Наварин большой чувственный рот и от удовольствия накрылся бровями.
— До нее даже страшно дотронуться, — отвечал Алексей Николаевич. — Я, конечно, имею в виду не Уголовный кодекс. Девочка — облако какое-то…
— Неужели? — гулким эхом отозвался Наварин. — Да вот, на днях везу это облако к себе в гарсоньерку. На такси. А водитель, мужик моих лет, всю дорогу рассказывает о своем попугае. Чем кормит, как и чему научил говорить. А потом оборачивается к Зойке: «Ты папке скажи. Он тебе такого же попугая купит…»
И Наварин захохотал так, что брови начали страшно прыгать по его лицу.
«Воистину — Казанова!» — подумал Алексей Николаевич, чувствуя, как теплая волна от чачи поднимается и заливает его.
В институте о Наварине ходили легенды. Рассказывали, как к нему пришла скромная сотрудница с бумагой на подпись. Наварин молча завалил ее на письменный стол, ловкой судорогой ноги захлопнув дверь. «Григорий Евсеевич! У вас такая красивая жена!» — лепетала жертва, на что Наварин сквозь уже накатывающиеся блаженные стоны рычал: «Я люблю контрасты!..»
— Никогда не скажешь, — смущенно пробормотал Алексей Николаевич. — Они с теткой такие чистенькие, почти стерильные…
— А тетка потихоньку спивается, — тут же вставил Наварин.— Недавно налакалась до того, что заперлась в мужском туалете. А у нас половина сотрудников — старцы с аденомой. Ложные позывы и все прочее. Вот она ко мне потом и приходит: «Ну что, подавать заявление по собственному желанию?» Нет, говорю, подождем следующего раза. Да мы их сейчас вызовем… — И он нажал на кнопку звонка.