Пляска на помойке

Михайлов Олег Николаевич

И вновь, как страшный сон, видение: мгновенное обнищание, визит японцев, потеря квартиры, а с нею развал, гибель.

Глава седьмая

ЖИЗНЬ ПОНАРОШКЕ

1

Они появились точно — минута в минуту — супружеская пара, настолько похожие друг на друга два лилипута, что, казалось, никто бы не заметил, если они поменялись бы одеждой. Деловито передвигаясь по огромной квартире, обмениваясь компьютерными репликами и непрерывно улыбаясь, они были неправдоподобно муляжны, словно сбежали из магазина

электронных игрушек.

Алексей Николаевич вспомнил рассказ деда-партизана, воевавшего с японцами в двадцатом, на Дальнем Востоке: «Как-то мы захватили офицера с денщиком. Это был самурай, очень чистоплотный — возил с собой походную каучуковую ванну. Случалось, допрашивал в этой ванне пленных красных, поливая их кипятком, а после мылся сам…»

«Верно, они-то и будут людьми двадцать первого века, когда сварят всех нас», — подумал Алексей Николаевич, наблюдая, как японец-муж переходит из одной комнаты в другую, указывая игрушечным пальчиком:

— Это оставить… Это нет… Это оставить…

Он подошел к пианино, потрогал клавиши детской ручкой:

— Кто играет?

— Муж играет, — с готовностью ответила Таша, как школьница за классным руководителем, следовавшая за японцем.

— Пусть мужа сыграет…

И когда Алексей Николаевич, еще не понимая, для чего, сыграл первую, доступную для любителя, часть «Лунной сонаты», японец сказал:

— Хорошая пианина… Оставить!

В течение получаса все было решено, бумаги подписаны, пути к отступлению отрезаны. Танечка уехала ночевать к брату Алексея Николаевича, у которого жила и их мать. Ну, а Таша взяла на себя тяготы перевозки вещей в Домодедово, как всегда, освободив от бытовых забот Алексея Николаевича. И вот на своем «Иже» он прибыл в крошечную квартирку, приноравливаясь, примериваясь к совершенно новому существованию: две десятиметровых комнатенки, кухонька, где и одному не повернуться, совмещенный с душем туалет. И холл с телефоном, куда выходили двери еще двух соседей. Можно сказать, общежитие.

Ночью Алексей Николаевич внезапно вспомнил, какие странные сны, повторяясь, приходили к нему незадолго до сдачи Ташей квартиры в высотке. Алексей Николаевич чаще всего оказывался на Тишинке, где теперь жила его сестра и где, в тесноте и неуютстве, он провел молодые годы. Встречал там отца, давно уже умершего, и маму, к этому времени, после второго инсульта, потерявшую рассудок, и горячо упрекал их: «Куда вы подевали мою огромную квартиру?» И в двойном сне эта квартира затем являлась — всякий раз иная, не похожая на ту, где так бездумно и счастливо Алексей Николаевич жил последние годы, — то в громадном квадратном доме, то в каком-то бетонном муравейнике с множеством лифтов, которые бесконечно путались, то в помещении на …надцатом этаже, откуда, однако, можно было спуститься прямо из окна по пологому травянистому скату к площади, то вдруг в цоколе прежнего кооператива у метро «Аэропорт».

И Алексей Николаевич горестно повторял:

— Куда девалась моя квартира? И где мне теперь жить?

Сны забегали вперед и предупреждали его...

На другой день маленький грузовичок в три тонны перетащил все их нажитые потроха: оставшуюся мебель, хозяйственные запасы и, конечно, книги в сотне картонных коробок. В квартирке разместить это не было никакой возможности, и Алексей Николаевич договорился с директором поселка — молодым ушлым татарином, что они какое-то время полежат у него на складе.

— Если заплатишь в валюте, я тебе весь поселок могу сдать, — рассмеялся тот, щуря и без того узкие, матово-черные глаза.

А вечером приехала, нет, прилетела, примчалась

Таша, облучая все и вся радостью.

— Смотри! Смотри! — кричала она, сжимая пачку новеньких серо-зеленых бумажек с портретом скучного толстолицего, лысеющего со лба господина. — Видишь, сколько! Теперь я куплю «Жигули». Девяносто девятую модель. Сережин брат Паша поедет завтра же со мной в Автоваз. А потом купим такую же машину тебе…

Алексей Николаевич постарался изобразить улыбку, но она вышла у него кислой.

— Ты что, не понимаешь, что это наше спасение? — накинулась на него Таша.— Теперь и Таня спасена! И я наконец-то не буду ломать голову над тем, как растянуть твои жалкие гонорары…

Алексей Николаевич внутренне сжался: неясные предчувствия чего-то печального сумеречной тенью вошли в него, заставив прошептать:

— Да не востребует Всевышний более, чем мы на то способны…

2

Каждое утро, страшась, что они опоздают на тренировку, он будил Ташу. Просыпался часов в пять, лежал на своем диванчике, поглядывал на японские часики с подсветкой, с тоской слушал, как комариным звоном наполняется и немолчно поет голова, и ждал, пока подкатит нужное время. Потом, зайдя в другую комнатенку, долго звал Ташу, иногда тормошил, выводя из транса, из глубокого простонародно-безмятежного сна.

Она нехотя оживала, постепенно освобождаясь от липкого гипноза ночи, и первые движения совершала, почти не разлипая глаз — как лунатик или сомнамбула. Потом, вспоминая о заботах, медленно включалась в эту жизнь: курила натощак сигарету под кофе, делала завтрак, поднимала Танечку, готовила ей теннисную форму. Постепенно предстоящие соблазны возвращали ей бодрость и веселую легкость. Бордовая девяносто девятка бесшумно уходила за поворот. Погрузившись, как в теплую ванну, в салон, она включала магнитофон, ждала, когда начнет действовать наркоз музыки. Тонкий вибрирующий голос — третий пол — под шумные придыхания, почти стоны (скорей! еще! еще!) пел о блаженстве молодой бесстыдной любви. Гормоны отзывались на призыв и обещание новым мощным всплеском. И она уже ничего не помнила, что осталось за поворотом.

А он? К одиннадцати сволакивался с диванчика и мыл гору грязной посуды (она ни разу не прикоснулась даже к набитой обгоревшими трупами «салема» пепельнице), лез под душ, а потом шел раскладывать бесконечные пасьянсы, гадая, что с ней…

— Сегодня мы вернемся позже,— как-то мимоходом сказала она.

— Когда?

— В половине десятого… Может быть, в десять…

Алексей Николаевич кое-как дождался вечера и побрел к станции встретить их.

Он постепенно начинал постигать, что же стряслось с ним, с ними. Да, о дворце на Яузе надо забыть. Пять лет аренды! Он-то был убежден, что это его последняя квартира. Что на этом овальном столе, где столько раз сменяли друг друга явства земные, положат в нужный срок его. Житейски все очень просто: «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить…» Только бы успеть поставить на ноги дочку! Только бы успеть!

Но вот все сместилось. И даже последний час, верно! придется встретить в этой клетушке, за городом.

Но прочь, прочь мрачные мысли! Небо чисто, звезды! расставлены в строгой иерархии, которая понуждает вспомнить школьный учебник астрономии Воронцова-Вельяминова. Душа невольно настраивается на высокий лад. Над соснами, в сгущающейся сырой мартовской тьме немигающе смотрит на него Полярная звезда.

«Все будет хорошо, все это — лишь недоразумение и все само собой развеется», — бормотал он, меряя шагами узкую дорогу.